Привязанность - Изабель Фонсека

— Ну, есть и другие возможности, — сказал он неопределенно, — возможно, что-нибудь на кафедре философии в Нью-Йоркском университете. Мои интересы все больше и больше лежат в области чистой философии. Даже не в юриспруденции. Меня занимают первопричины — эпистемология. После нынешнего дела я собираюсь оставить частную практику.

За ним, сидевшим на террасе, поверх своих тяжелых опор простирался великолепный мост, тянулась паутинная путаница искрящихся кабелей, все было прочным — и парящим. Позади Ларри и моста в щедром послеполуденном солнце лежал Манхэттен.

— Я как раз был здесь, когда это случилось, — сказал Ларри, когда разговор неизбежно обратился к 11 сентября. Его взгляд, обычно обескураживающе прямой, сфокусировался где-то на полпути до нее. — Жил на Бруклинских Высотах — еще до того, как привык к квартире фирмы, — у друзей, прямо вот там, в пентхаузе на Монтэг-Террас. Только-только вышел на крышу со своим кофе, и тут же увидел, как врезается первый самолет, а потом и второй.

— Боже. И каково было это чувствовать?

— Пару дней я все время ходил к мосту или прогуливался вдоль променада. Я просто смотрел, как летают бумаги — офисные документы, вращаясь, трепеща и опадая, словно зола из дымохода, бумаги, которые казались бриллиантовыми на фоне синевы неба. Ну да ты сама это видела. Часть меня вот так же рассыпалась. Снялась с петель. Отсоединилась. Кроме света, однако же. Как у половины города, я полагаю. Произошли какие-то таинственные химические изменения… Я мог бы поклясться, что ноги у меня действительно стали весить больше. Но я продолжал возвращаться. Снова и снова. И опять смотрел на трепещущие бумаги. Знаешь, это чувство было каким-то безумно личным. Как будто в воздух были подброшены все бумаги моей жизни.

Он сделал паузу, но Джин оставалась безмолвной.

— Вот в чем дело, — продолжил он, — и, думаю, это стало частью моих проблем с тем днем и со всем, что он начал означать. Я всегда верил в правосудие — жизнь на это положил, ты могла бы сказать, при, — и здесь он рассмеялся, — достойным сожаления исключении, касающимся наших амиго с поприща кораблестроения.

— Ах да, дело Козлищ!

— Но что же это деяние, которому я, в конце концов, был свидетелем… сотворило с нашими инструментами для отправления правосудия? В последние месяцы этот вопрос обрел, конечно, ужасающую весомость. С упреждающим ударом. Совершенно незаконным — ведь эти новые приемы ведения войны появились в результате гротескной эволюции. Все, что у нас есть, — это закон. Это все, что есть у меня. И это все, что есть у тебя — и у всего общества. Мы живем в законе и по закону. Здесь я, конечно, цитирую. Закон делает нас такими, какие мы есть. Гражданами, мужьями, владельцами того или иного имущества. Это одновременно и меч, и щит. И все же он абстрактен — наш эфирный повелитель. Мы спорим, бесконечно спорим о том, что предписывает закон, — я спорю, я законник, это то, чем я занимаюсь. Но если даже мы не знаем — если наше отправление закона можно заменить интерпретацией, — то как нам убедить других? Особенно этих других. Идиотская определенность. И то, что можно с полным на то основанием называть приговором к смерти. Как же в таком случае нам удастся убедить самих себя? И на какое время? Увещевание — мой талант и моя вера — в одно прекрасное утро, великолепное, голубое утро, оказалось… выпотрошенным.

Ларри сказал ей, что на протяжении какого-то времени после 11 сентября он не мог говорить со своими детьми, — он сразу же стал их успокаивать и впервые в жизни почувствовал, что слова его пустопорожни.

— Чем, в сущности, я мог их успокоить? Каким станет их будущее? И как, черт возьми, мы собираемся защитить их, наш труд? Теперь, спустя почти два года, это, может, кажется ненормальным, но в то время я только и мог, что ходить к мосту, прогуливаться по променаду, смотреть в небо. Самолетов больше не было, только бумага. Потом и бумаги не стало. Только небо.

Ей делалось не по себе, когда Ларри начинал изъясняться помимо слов — используя руки и отсутствующее выражение лица при широко раскрытых глазах, чтобы передать то, чего не мог ясно описать. В такие моменты он не так уж сильно отличался от папы. Когда Ларри говорил, его чересчур голубые глаза приобретали евангелическое сияние, спирографические радужки вновь обращенного. Но он был приверженцем точности, он был точен, как хирург, — и это неудачное сравнение заставило Джин почувствовать еще большую неловкость и больший испуг. Насколько хирург точен?

Инстинктивно, чтобы поднять настроение, она напомнила ему об их секретной миссии в Нью-Джерси.

— А твоя рубашка — она распоролась об ограду.

— В самом деле? — сказал он, улыбаясь.

Возможно ли, чтобы он этого не помнил? Что ж, вполне естественно, что внезапное видение собственного загорелого торса не могло произвести на него такого же впечатления, как на нее, но она продолжила эту мысль для себя самой.

— Разорвалась наполовину на спине, и рубашечные полы сияли на солнце… И вот что хочу тебе сказать — тот, кто был тем парнем, никогда не сможет надолго впасть в депрессию.

Джин надеялась, что он не сочтет ее кокетливой или глупой, потому что она сама в это верила. Не из-за его тела, но, опять-таки, из-за ясности его намерений. И, как в тот давний день, она чувствовала себя необычайно довольной и ни в чем не нуждающейся. Она смотрела мимо него на огромный светопоглощающий город своей юности, а Ларри тем временем вытаскивал кредитную карточку из своего тонкого черного бумажника.

Официант вернулся и, извинившись, сказал, что не может обработать карточку, потому что нет света.

— Должны подать снова через минуту. Извините за задержку, мистер Монд. Это за счет заведения.

Он поставил на стол два бокала шампанского. Сидя за столиком, попивая шампанское и разговаривая — о необходимости придумать в ближайшие дни какое-нибудь развлечение для Филлис, о шансах Билла на не столь отдаленную выписку, о деле Ларри, которое грозит растянуться на все лето, о том, что обычные его планы провести конец августа со своими детьми рушатся, потому что у них вдруг объявились свои собственные планы, — они услышали чей-то голос из глубины ресторана, сообщавший, что свет отключен повсюду. Что такое происходило? Отключение электричества в Бруклине?

— Что произойдет, если отключение света достигнет и больницы? Может такое быть? — Она спрашивала об этом у Ларри, потому что тот понимал толк в электросетях, знал, как они работают, как устроены.

— Сомнительно. Но даже если это и случится, в большой больнице имеется большой резерв. У них там огромные генераторы. Подобная больница сама могла бы снабжать электричеством город.

Было почти полпятого, и Ларри дал официанту чек.

Поиски машины в пещере крытой стоянки грозили занять немалое время — собственно говоря, служитель выглядел убедительно занятым, стоя на пешеходной дорожке, уперев руки в бока и хмурясь на маленький транзистор на земле, как будто это был нашкодивший пес (хвост сломанной антенны клонился под этаким бойким углом, изображая сообразительность ради прощения). Служитель мотал головой.