Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– Ничего! Мне не найдут, а ты скажешь – тебе найдут… Потому и прошу тебя, что невозможно… Ну, что тебе объяснять – нужно, значит, нужно… Нет… Партком вызываю, при чем тут женщины?.. Большое тебе спасибо, Николай! Утром улетаю на Донской. Первый же трофейный «вальтер» тебе пришлю…

Таня сидела и слушала; сначала чуть было не вскочила и не остановила его, чтобы не уговаривал: зачем это?.. А потом, когда он сказал «Спасибо, Николай!», подумала о муже, который тоже Николай, и даже не о нем, а о том, что почти никогда не думает о нем. Даже странно, до чего она не думает о нем!

Артемьев вернулся с радостным лицом. Он был доволен, что ему, кажется, удастся совершить чудо для этой женщины.

– Может быть, вы ему мой «вальтер» подарите? – спросила Таня, когда Артемьев снова сел напротив нее за стол. – Он у меня трофейный, не записанный за мной.

Ей было бы жаль, если б он согласился, но она все-таки предложила.

– Еще чего! Там, на Донском, этого добра, когда немцы сдадутся, через голову будет…

– А вы думаете, они сдадутся? – спросила Таня.

– А что же им делать?

– А мы там в тылу их ни разу в плен не брали. – Таня задумалась, потому что вспомнила, как Каширин, единственный раз за все время, изматерил ее, когда она пожалела двух захваченных в бою немолодых немцев из карательного батальона, пожалела и предложила что-то несуразное.

«Значит, тебе их жаль? – сказал тогда Каширин. – А мне их не жаль?.. Ты у меня за них просишь! А мне у кого просить? У царя небесного? Кто за чужой счет добрый, тот сволочь. Уходи… А то тебе самой прикажу их…»

Немцев из карательного батальона расстреляли, а Каширин потом неделю не говорил с нею. Обиделся, что напомнила ему о его жестокости, вынужденной, но уже привычной. Значит, и у него самого душу свербило от этого, иначе не обиделся бы, просто обругал бы, и все…

А теперь, если окруженные в Сталинграде немцы сдадутся, их будет много, очень много, так много, что трудно себе представить…

Хотя последние месяцы в газетах все время писали о тысячах и тысячах пленных, Таня плохо представляла себе целые тысячи взятых в плен немцев… Тысячи взятых в плен наших она видела – их взяли в октябре под Вязьмой, видела их издали на шоссе. А потом, когда она уже была в подполье и жила у Софьи Леонидовны, весной, в марте, большую колонну наших пленных гнали через Смоленск по их улице… И это было самое страшное и жалкое, что она видела в своей жизни, – раздетые, обмороженные пленные, которых гнали по улице, а она стояла рядом на тротуаре и ничего, ровно ничего не могла для них сделать: ни дать им кусок хлеба, ни помахать рукой, ни улыбнуться, ни заплакать, – ничего. А теперь мы сами берем в плен немцев, много немцев… Радуясь этой мысли, она все равно еще не могла привыкнуть к ней.

– Чего задумались? – спросил Артемьев. – А то я все сосиски съем, вам не оставлю.

– Скажите, – она подумала о Серпилине, но не назвала его имени, – у меня есть полевая почта одного генерала. Если написать, чтоб он мне вызов прислал прямо туда, в Ташкент, в санитарное управление округа, чтобы мне именно к нему попасть, в медсанбат или в санчасть полка… Может это выйти?

– Зависит от должности и натуры генерала. Вы сперва до Ташкента доберитесь. – Артемьеву почудилось, что зазвонил телефон, он было поднялся и снова сел. – Послышалось… О чем будем говорить, пока Ташкент не дадут?

– А вы верите, что дадут?

– Дадут.

– О чем хотите.

– Вы правда замужняя? – спросил Артемьев. – Или это тетя Поля при мне так, на всякий случай, сказала?

– Правда замужняя. А почему вы спросили?

– А вы же сами меня агитировали: что придет в голову, то и говорить. Пришло в голову: почему вы ни разу о муже хоть из приличия не вспомнили?

– Не вспомнила, потому что не вспоминается… Вот сейчас, когда вы про немцев говорили, вспомнила, как наших пленных через Смоленск гнали, и про брата вспомнила, что он на войне, а про мужа не вспомнила, хотя с ним тоже все могло быть… Он, как и я, врач, наверно, с первых дней на фронте.

– Не обязательно.

Она пожала плечами. Ей казалось, что это обязательно.

– Мы почти разошлись с ним перед войной, – помолчав, сказала она. – Можно даже считать, что разошлись.

Она была не в настроении говорить о своем муже и сердилась, что Артемьев зачем-то спросил о нем. И хотя то, что она сказала в ответ, было совершеннейшей правдой, но это выглядело так, словно она спешит объяснить, что свободна. А не сказать этого она не могла. Раз он спросил ее про мужа, она хотела, чтобы он знал правду. А еще лучше было бы, если бы вообще не спрашивал…

Он почувствовал это, внимательно посмотрел на нее и заговорил о себе.

– Как видите, у меня никого на свете нет, – сказал он голосом, от которого она вздрогнула. – Вот мы сидим тут с вами на кухне, а я вспоминаю, как накануне отъезда на Халхин-Гол, получив назначение, но еще не зная, что через неделю буду уже ранен, пришел сюда, а мать стояла вот здесь, где вы сейчас сидите, и стирала белье. Настроение было у меня и скверное и хорошее, скверное потому, что известная вам Надя выходила замуж не за меня, а за другого, а хорошее потому, что ехал туда, куда хотел. А мать стояла, стирала и молчала. И я ее спросил: «Что же ты молчишь, ничего мне не говоришь, я ведь уезжаю!» А она ответила: «А что с тобой говорить, надо в дорогу тебя собирать!» И собрала меня в дорогу в последний раз, больше и не собирала и не видала, потому что отпусков нам с Дальнего Востока не давали.

– Вы на Донском фронте будете?

– Да.

– В какой должности?

– Если не обманут, начальником штаба дивизии, а нет – пойду на полк, кем раньше был…

Он не договорил: Таня вскочила, – она первой, потому что больше, чем он, ждала этого, услышала далекий звонок в комнате.

Он заторопился вслед за ней к телефону и, сняв трубку, сделал ей рукой знак подождать. Слышимость была плохая, он все время кричал. Его соединили с парткомом завода, и он стал кричать, чтобы ему вызвали к телефону Овсянникова, бывшего парторга сборочного цеха.

– А вам лучше знать, где он теперь у вас работает… А вы проверьте! – кричал он по телефону. – Как так не знаете, какой же вы дежурный по парткому, если парторга цеха не знаете? Тогда давайте мне Овсянникову… – Он сделал движение пальцами, и Таня поняла и подсказала ему: «Ольга Ивановна!» – Ольгу Ивановну. Работает у вас на заводе Овсянникова Ольга Ивановна? Так… – И, не отнимая трубку, закивал Тане, что работает. – Вот и зовите ее, раз близко… Я ждать буду, только пусть трубку кто-нибудь держит, а то разъединят… – И, прикрыв рукой трубку, сказал Тане: – Пошли за твоей матерью, сказали: в литейке работает, недалеко от парткома.

– А что про отца сказали?

– Говорит, не знаю такого парторга, я человек новый.