Зимний солдат - Дэниел Мейсон

Шарманка стояла на коляске с большими черными колесами, как у дилижанса, с лакированными ободами; железная ручка была обита плюшем. На крышку шарманки было накинуто покрывало, а корпус расписан блестящими зелеными завитками и ягодами земляники. И еще на нем позолоченным витиеватым шрифтом было выведено имя, неразличимое на расстоянии.

Медведь оказался в действительности коренастым человечком, полностью скрытым в настоящей медвежьей шкуре, только лапы были отрезаны, а руки и ноги танцора продеты в дырки. В этом было что-то первобытное и одновременно ужасное. Большая часть медвежьего черепа была удалена, и кожа натянулась неровно: нос был скособочен, одно ухо выше другого – все это мучительно напоминало Люциушу перекошенные гримасы пациентов, раненных в лицо. На месте глаз красовались белые ракушки с намалеванными красными зрачками.

Танцор выглядывал изо рта медведя, который был широко открыт, а губы были закреплены так, чтобы казалось, будто зверь скалится. Шарманка играла тарантеллу. Медведь кувыркался, крутился и как раз закончил танец с грудастой девицей в ситцевом розовом платье с оборками, когда легкая морось перешла в дождь.

По толпе прошел стон; сначала шарманщик просто получше прикрыл шарманку, а медведь продолжал танцевать. Тут и там с треском открывались зонтики, парочки теснее прижимались друг к другу, женщины накидывали шали на голову. Люциуш засунул журнал под пальто. Потом небо потемнело, как будто что-то огромное проплыло и закрыло солнце – цеппелин или гигантская птица. Дождь перешел в ливень. Тарантелла замолкла, шарманщик торопливо укутал шарманку, медведь снял голову с плеч и пошел с ней по кругу собирать дань.

Люциуш, который без особых на то оснований считал, что чувствует погоду, не взял с собой зонтика. В конце аллеи была беседка, и он спешил к ней вместе с веселой стайкой фабричных работниц, когда взгляд его вдруг упал на фигуру, проходящую мимо поникших кустов сирени в направлении Южного вокзала.

Люциуш застыл на месте.

Белая блузка. Юбка из грубой синей фланели. Темно-синяя шаль, золотая памятная лента на запястье.

Уже не в монашеском одеянии, подумал он, но это была самая неважная загадка из всех.

Толпа обтекала его.

– Маргарета!

Но она была слишком далеко, люди кричали и смеялись слишком громко. Он зашагал быстрее, подпрыгнул, перешел на бег, столкнулся с парочкой, которая бежала, пытаясь прикрыться блестевшей от дождя газетой. Еще одно столкновение – на этот раз с мужчиной, который нес на руках собаку. Казалось, что толпа сгущается: полицейский в черном плаще, трое молодых людей в котелках, женщина с брыкающимся ребенком. Он проталкивался сквозь них, даже не извиняясь, оставляя за собой маленькие вихри негодования.

Она вошла в широкую людскую реку, которая текла из парка к убежищу вокзала. Он следовал за ней, «Военно-медицинский журнал» теперь служил ему козырьком, защищая от дождя глаза, чтобы не потерять ее из вида. Переходя улицу, Люциуш чуть не распорол живот о декоративный металлический обод фиакра, возница в пелерине выругался, кнут просвистел совсем близко. Еще одна лошадь, еще один фиакр, скрипучие колеса разбрызгивают воду, еще один крик. Телега, автомобиль – казалось, весь транспорт имперской столицы сговорился преградить ему дорогу. Он снова услышал ржание лошади, уклонился, взметнулась грива. Вокзал был уже прямо перед ним, серо-белая громада, колонны вздымаются вверх, к мраморным рыцарям и грифонам, высоко в дымке дождя – фигура Победы. У подножия – толпа. Он пробегал глазами платки на головах женщин, разноцветные юбки и блузки. Зонтики закрывались, когда их владельцы входили под крышу аркады. Он потерял ее. Во второй раз.

Все еще прикрываясь журналом, он медленно пробирался вперед, внешне спокойный и собранный, но внутри все бушевало, чувства были обострены, глаза вбирали в себя все сразу. Люди были везде! Сколько же народу в этом чертовом городе! Сколько расцветок блузок, сколько узоров ситца! Сколько фланелевых юбок и лент, сколько шалей и лиц под ними, розовых лиц, и серых, и землистых, прочерченных морщинами, немолодых, с тяжелой челюстью, с короткой шеей, с длинной шеей и низким лбом, долихоцефальных и брахицефальных; утомленные лица, надменные лица, сластолюбивые, безразличные, разгоряченные и бледные, блестящие от дождя…

И – нет, нигде нет. Он выбрался из толпы и пробежал вдоль аркады, заглядывая внутрь, выглядывая шаль, ленту. Дождь усилился. Кто-то толкнул его в спину. Звонок: трамвай выпустил пассажиров, и они припустили к сухому укрытию.

Он вошел внутрь, прошел по главному вестибюлю – высокие газовые лампы мигали в своих янтарных шарах. Колонны с каннелюрами поднимались к высоким потолкам; толпы сновали вверх и вниз по огромным лестницам, которые вели по направлению к путям. Люциуша несло к платформам, и ему пришлось с боем вырываться из потока, одновременно крутя головой, чтобы не пропустить никого вокруг. Его мучили неизбежные вопросы: почему здесь, как, что означает памятная лента, которую носят по мертвым и пропавшим, если только она носит ее не по нему?

В нос ударил запах пудры из корзин двух торговок сухими цветами, которые бесцеремонно расселись прямо на ступеньках в своих пышных юбках.

Он снова пошел в толпе и вышел наружу; еще один трамвай, серебристо блестящий на дожде, с содроганием встал на остановке.

И тут он снова увидел ее: блузка, золотая лента; она вышла из аркады и заспешила по дорожке вдоль трамвайных путей к пешеходному туннелю. Юбка колыхалась от быстрой ходьбы знакомым движением. Он вспомнил высокую траву, тропинку в лесу. Так в тот день она удалялась от него, вся в слезах. Он побежал.

Мимо клумб, проложенных вдоль тротуара, пустых, если не считать торчащие пни. Лавируя между раскрашенными оградительными столбами и пассажирами, высыпавшими из еще одного трамвая. Тоннель был темным, шорох крыльев в стропилах, воздух тяжелый от запаха шерсти и человеческого дыхания. Выйдя обратно на свет, он увидел ее на дальней стороне кругового перекрестка, все еще вне пределов слышимости, она сворачивала с бульваров в какую-то улочку. Лицо его горело, он чувствовал тяжесть лет, месяцев, видел все, что вернется к нему. Она была уже осязаема, всего в квартале от него, и он уже предвкушал, каково это будет – обнять ее, утешить и быть утешенным, поцеловать ее губы, мокрые от воды, как тогда, на берегу реки.

Он крикнул, но его зов заглушил свисток поезда. Он наступил в лужу, подвернул ногу, споткнулся, но не упал. Снова выкрикнул ее имя. Но она уже говорила с мужчиной, стоявшим в проеме открытой двери, и вдруг исчезла внутри. У Люциуша была лишь секунда, чтобы охватить взглядом эту боковую улочку, ящики и телеги, порванные навесы над лавочками, балконы с развешенным мокрым бельем. Потом мужчина оторвался от дверного проема и шагнул ему навстречу.

Белая рубашка, заплатки на локтях, потрепанная коричневая жилетка. Длинные, ухоженные усы, гладкий купол головы. Один глаз застывший, контуры радужки расплываются и тонут в молочно-белой мути. Незнакомый акцент.

– Что вам нужно?

Но Люциуш смотрел мимо него, на крыльцо.