Завидное чувство Веры Стениной - Анна Матвеева

— Как обезьяна, — признаёт единственный Серёжин друг-одноклассник, толстяк по кличке Квадрат.

Так вот, в том сне им с матерью тоже пришлось лезть на башню по канатам, но на сей раз у Серёжи это получалось не хуже, чем у Рабочих. Он быстро перебирал руками, и это оказалось неожиданно простым делом. Мать тоже, кажется, справлялась неплохо, но ведь у неё сердце, с ужасом вспомнил Серёжа.

— У всех — сердце, — заметила мать (она была, по собственной же кокетливой характеристике, «с язвинкой»).

Вершина башни всё никак не приближалась, хотя от земли они отползли на значительное расстояние. Канаты раскачивались на ветру, Серёжа беспокоился о матери, но больше всего радовался, что она — жива. Когда он проснулся, то никак не мог очнуться от этого сна — выпутывался из него, как, бывает, выпутываются из стреножившего одеяла.

Серёжа не мог привыкнуть к жизни без матери, жизнь была теперь вечно неполноценной. Мать определяла в его реальности всё — именно она настояла на медицинском, хотя Серёжа не мечтал быть врачом и собирался поступать за компанию с Квадратом на радиофак.

— Радио — фак, — шутила мать, преподавательница английского языка в техникуме. — Ты же не хочешь оставить маму без врачебного присмотра в старости?

Она говорила о себе в третьем лице с такой заботой и волнением, как будто имела в виду не саму себя, а какую-то постороннюю маму, за которой они оба должны приглядывать.

— Сын-доктор — моя мечта! — повторяла мать, и поэтому Серёжа поступил в медицинский. Он ещё на первом курсе понял, что не станет хорошим доктором, но вполне может стать обычным. Мама была счастлива и умерла под присмотром врача — не хорошего, но и не плохого. Во всяком случае, с дипломом. Теперь у Серёжи остались Песня, Тамарочка и клиника. И после дежурства он, как всякий врач, хотел только одного — выспаться. По крайней мере, так было до сегодняшнего вечера, когда Серёжа познакомился с Верой. Жаль, что он поторопился, чуть не спугнул её. Она была чем-то похожа на маму, особенно когда улыбалась. И точно так же командовала.

— Смотри, вон там есть место, — сказала Вера. — Паркуй свою Тамару.

— Тамарочку, — уточнил Серёжа. Он был чувствителен к мелочам.

…Когда старшая Стенина узнала, что Лара будет в её полном распоряжении целых четыре дня, она пришла в такое радостное возбуждение — Вере даже стало стыдно. Могла бы и раньше понять, что мать одинока, обижена мужчинами и государством. Единственная дочка ничем не лучше: мало того что замуж не выходит и в подоле принесла, так ещё и не даёт вволю потетёшкать единственную внучку. Вера действительно предпочитала детский сад — там Лару никто не пичкал манной кашей. Бабушка считала, что манную кашу нужно есть плюсом к каждому приёму пищи «как лекарство» — чтобы девочка стала гладкая.

— Где ты этого нахваталась? — сердилась Вера. Мать не спорила, но стоило Веруне чуть-чуть ослабить оборону, манная каша тут же занимала передовые позиции. Стенина надеялась только, что за четыре дня мама не сумеет развернуться в полную силу.

А вот Юлькина мать вовсе не обрадовалась, что с ней оставляют Евгению — честно говоря, Вера никогда не понимала, почему она так мало занимается внучкой. Была бы какой-нибудь бизнес-леди, можно понять и оправдать, но ведь рядовая медсестра, одинокая… Жизнь её была скучной, как варёная капуста, — единственное, что примиряло Наталью Александровну с этой капустой, — телевизор. Ещё в начале девяностых Калининых ограбили — воры преспокойно вскрыли замок и унесли с вешалки дублёнку и шапку, пока Юлька спала, а мать смотрела «Санта-Барбару». За чужих американцев в ящике она переживала сильнее, чем за родню.

Иногда Вера думала, что Юлькина мать таким образом защищается от новых ударов судьбы. Это как у некоторых народов принято называть детей обидными, оскорбительными именами — чтобы избежать зависти богов. Смерть сына изменила старшую Калинину навсегда — и теперь она пыталась сбить судьбу со следа, показывая, что не слишком-то любит Юльку и Евгению. Так что незачем их у неё забирать. Всем известно, что у нас забирают именно тех, кого мы сильнее всех любим.

Евгения, хоть и пересказывала взволнованно все новости из жизни миллионеров Санта-Барбары («Иден упала! Джина обманула Софию! Мейсон стал хороший!»), предпочитала телевизору книги — она очень много читала. Вера водила её в детскую библиотеку рядом с управлением пожарной охраны — возила, точнее. И на обратном пути от улицы Карла Либкнехта до их родного Юго-Запада Евгения, как правило, уже успевала наполовину прочесть первую книжку.

— Видишь, какая умница, — зудела мышь. — А наша-то дурочка по-прежнему играет в собаку.

В гимназии за Ларой окончательно закрепился ярлык «творческого ребёнка» — так щадяще педагоги называют сложных, нервных и малоспособных к основным наукам детей. К несчастью, Лара не проявляла интереса ни к одному виду искусства, хотя Вера последовательно пичкала её рисованием, музыкой и хореографией. С хореографии их попросили в рекордно быстрый срок — от Лариных прыжков и приседаний заметно прогибался пол. Ежедневное ученье изматывало девочку и вместе с ней всю семью: математику делали в слезах, стихи учили с угрозами, творческие задания Вера и вовсе делала сама, чтобы дать ребёнку хоть немного времени посидеть у телевизора. Если не забывала добавить пару ошибок и помарок, Лара получала «четыре».

Накануне отъезда в Париж, вместо того чтобы собираться, Вера учила с дочкой стихотворение Бодлера «Альбатрос». В гимназии уделяли большое внимание французской поэзии, но учить сказали в переводе. И на том спасибо.

Лара никак не могла выучить последнюю строфу, и Вере пришлось помахать ремнём перед её носом. Был у них такой специальный ремень с мощной пряжкой, неизвестно откуда взявшийся. Зарёванная Лара оплакивала свою судьбу вместе с судьбой несчастной птицы.

Каким образом Юлька устроила поездку для них обеих, Вера не знала. Записала она Стенину, кажется, фотографом, но никто не проверял, собирается ли этот спецкор хоть что-то снимать в Париже или же будет носиться по музеям и магазинам, как все нормальные люди. При слове «фотограф» Вера поёжилась — вспомнила Геру, — но высказать Копипасте недовольство было бы хамством, поэтому кроме как поёжиться она себе ничего не позволила.

Чем ближе подходило подругам к тридцати, тем ярче расцветали у них таланты, представить которые в юности было затруднительно. К примеру, Юлька научилась превосходно ладить с нужными людьми и манипулировала ими умело, как опытный кукловод. Там — шоколадку, здесь — комплиментик, тут — ценный совет, а может, и денежка в конверте. Поэтому Вера была удивлена, когда познакомилась в аэропорту с другими участниками пресс-тура — Юлька совершенно явно тушевалась перед низенькой девицей, рыжей, как ирландский сеттер, но и вполовину не такой благородной. Честно говоря, эта Ира была страшной, как героиня какой-нибудь картины Жоржа Руо[39], но нимало этим обстоятельством не смущалась. Вера встречала таких женщин и раньше — пусть им досталась невзрачная внешность, зато они не сомневались в том, что хороши собой. Ира носила отважную мини-юбку и крупное ожерелье, хотя у неё были кривые ноги и бугристый загривок.