Парижские бульвары - Роксана Гедеон

– Исполняйте вашу обязанность! – ревели, обращаясь к палачам, люди с пиками, окружавшие эшафот.

Король, некоторое время молчавший и стоявший неподвижно, тихими шагами вернулся к гильотине.

Я смотрела, чувствуя, как возрастает щемящая боль у меня в груди, и все вокруг становится туманным от слез, застилавших мне глаза. Людовик XVI держался прямо и гордо, ни разу не дрогнув при восхождении на свою Голгофу. Лицо его было очень бледно, но спокойно, оно не выражало ни ненависти, ни злобы, ни вражды к народу, окружавшему эшафот, а только спокойствие и сознание собственного достоинства, которого никто уже не смог бы отнять, даже революция. При жизни этот человек был скромен и легко смущался. И я, удивляясь, откуда он берет силы после четырех лет медленного продвижения к могиле держаться с таким достоинством, чувствовала невыразимое преклонение перед этим человеком. Сейчас он олицетворял собой все то, что было во Франции хорошего за полторы тысячи лет монархии и что теперь было обречено на гибель. Людовик XVI оказался достойным преемником своих гордых и великих предков – Людовика Святого, Филиппа IV Красивого и Генриха IV. Там, в потустороннем мире, он сможет спокойно взглянуть им в глаза.

Палач с подручными проверил, крепко ли связаны у короля руки, затем повернул обреченного лицом к народу, словно хотел, чтобы парижане надолго запомнили того, кого около двадцати лет назад прозвали Людовиком Желанным.

На душе у меня было тяжело.

Короля положили на доску, шею его охватил позорный кожаный ошейник, и в наступившей могильной тишине я слышала, как мерзко заскользил стальной треугольник. Раздался отвратительный звук, то ли всплеск, то ли всхлип, струями брызнула кровь, и голова короля скатилась в корзину.

– Ах, Боже мой! – прошептала я одними губами.

Я видела, как палач показывал голову казненного народу, орошая потоками крови края эшафота, но никак не могла поверить, что все так быстро кончилось. Какая-то доля секунды – и не стало короля… Я не замечала, что творилось вокруг меня, просто стояла неподвижно, пораженная и окаменевшая. Люди кричали, бегали вокруг эшафота, смачивали свои платки королевской кровью, прославляли республику и обменивались впечатлениями. Я словно застыла на месте, не в силах поверить, что все уже кончилось.

Клавьер обнял меня, осторожно прижал мою голову к груди.

– Не плачьте, – проговорил он мягко. – Вы должны радоваться, что бедняга так легко отделался. Карла Стюарта казнили топором, а здесь гильотина. Признаться, мне тоже жаль Капета. Он слегка мешал мне развернуться со своими капиталами – еще тогда, при Старом порядке. Но для устранения этого препятствия мне вовсе не нужна была его кровь.

– Ах, эти ваши капиталы! – прошептала я устало.

Он вытирал мне лицо мягким белым платком, и я только тогда поняла, что слезы ручьем струились у меня по щекам. Мне казалось, что и на моей жизни поставлена точка. Не год назад, не во время сентябрьских убийств, а именно сегодня зачеркнута вся моя прежняя жизнь, все ее радости…

Я вцепилась руками в камзол Клавьера и заплакала навзрыд.

– Перестаньте, моя прелесть, – говорил он мне на ухо. – Плакать от жалости к королю у всех на глазах сейчас очень скверно. Это мало кому понравится…

Оттолкнув его, я, спотыкаясь, пошла к эшафоту. Шел мелкий надоедливый дождь, и огромная лужа крови постепенно расплывалась. Я видела, как кровь просачивается и каплями падает с грубо сбитых досок эшафота. Одна капля упала мне на руку. Я смотрела на нее, и слезы дрожали у меня на ресницах.

– Прощайте, ваше величество, – прошептала я. – Прощайте, государь.

Я слышала, как кто-то шлепает по лужам, подходя ко мне, и думала, что это Клавьер. Нет, шаги были слишком неуклюжи для него… Я чуть повернула голову и с ужасом увидела, как мощный кулак Клавьера нанес сокрушительный удар по лицу какого-то грузного прохожего. Удар был так силен, что прохожий рухнул на землю. Гвардейцы, шествовавшие вдалеке, не считали нужным вмешиваться.

– Зачем… зачем вы это сделали? – прошептала я, заикаясь.

Я ничего не понимала. Это происшествие казалось мне неожиданным и нелепым.

– Вы ударили его. Но зачем?

Клавьер, разминая руку, казался озабоченным.

– А вы взгляните на него. Не узнаете?

Я подошла ближе и, подавив внутреннюю дрожь, взглянула на разбитое лицо этого увальня.

– Мишо! Это Мишо! Один из тюремщиков тюрьмы Ла Форс!

– Я так и думал. Мне показалось, что вам не хочется, чтобы он вас увидел и узнал.

– Но откуда… откуда же…

– Откуда я его знаю? Дорогая, я сам вручал ему взятку за то, чтобы он перевел вас в мужское отделение.

Я вспомнила и бутылку спирта, и ту омерзительную цену, что я за нее заплатила, и противные прикосновения рук этого тучного негодяя. Ненависть с такой силой всколыхнулась во мне, что я с яростью плюнула в сторону Мишо, потом вернулась и пнула его ногой.

– Ну, довольно, сударыня! Мне совсем не хочется быть замешанным в уличную драку. Спектакль окончен, и нечего ожидать, пока этот ваш Мишо очнется.

Клавьер схватил меня за руку и потянул прочь с площади. Я не поспевала за ним, но он не умерял шагу. Я то и дело оглядывалась на эшафот и лежащего под ним человека. Меня снова преследовали воспоминания и радость, безумная радость оттого, что я хоть один раз осталась отомщенной.

Клавьер… Странно, но это он защитил меня. Именно он уже четыре месяца ограждает меня от голода и холода, от нужды и преследований революционных комитетов. Неужели я все-таки нашла того, кого искала?

Я остановилась, всхлипывая и дрожа от волнения, и крепко вцепилась в сильную руку Клавьера.

– Что с вами? – спросил он встревоженно.

– Не оставляйте меня одну! – произнесла я горячо. – Никогда не оставляйте! Я прошу вас, Рене…

Мокрый снег смешивался с дождем. Туман никак не рассеивался, и все вокруг – дома, вывески, фонари, фигуры людей – подернулось серой туманной дымкой. Струйки дождя стекали по мутным окнам. Темные, как размазанные чернила, тучи неслись по свинцовому, отяжелевшему от влаги небу, но сквозь ненастье, зимний мрак и тучи мне уже брезжил, ясно брезжил тоненький луч надежды.

4

Жан де Батц, несмотря на свою немыслимо дерзкую выходку, не был схвачен полицией и гвардейцами. Он ушел, как вода уходит сквозь пальцы, исчез, вырвался из рук огромной толпы, что было гораздо труднее, чем верблюду проскользнуть сквозь игольное ушко.

Батц дал знать о себе уже 1 февраля 1793 года, через каких-то десять дней после казни Людовика XVI. Казнь, надо сказать, ничуть не улучшила продовольственное снабжение города. Теперь парижане дрались у лавок с теми, кто приезжал в столицу за хлебом из окрестных городков, и роптали, что совершенно незачем было рубить голову королю, если их теперь каждый день пожирают спекулянты и скупщики.