Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

В закрытом для простых смертных родильном заведении Милочку готовы были продержать любое, по ее желанию, время, но она пожелала выписаться раньше предложенного срока и не захотела оставаться больше чем на неделю. Ровно через неделю «мамонтовая» мигалка доставила молодую мать с новорожденной на Плющиху. Как правильно вести себя в новой ситуации, в одночасье обратившейся для нее самой и всей семьи из счастливой в непредсказуемую с сомнительным будущим, Милочка не знала. В первый момент просто испугалась, что выгонят ее вон с чужим больным ребенком, что не захочет Айван признать дочь-недоумка от неизвестного отца, воспользуется несчастьем и передумает жить дальше с Милочкой в законном браке, отменит прежнюю печать и вышлет ее саму обратно в Мамонтовку к матери и безумной сестре. И тогда у нее зажглось внутри пищевода, в самой привычной его середине, разом огнем желанным занялось и заполыхало с той же самой забытой почти прежней силой и отчаянной внутренней страстью к нетрезвому этому забытью. И перепугалась она насмерть, что не выдержит и сорвется. Но забирать ее Айван приехал с охапкой белых роз и глупой счастливой улыбкой на юной физиономии, и тогда у нее отлегло — и на сердце отлегло, и внутри пищевода тоже, и она подала мужу свое дитя, и тоже выдавила из себя нечто наподобие улыбки, не вполне искренней, но настоятельно в этот момент необходимой, и он принял ее на руки, девочку эту, их дочурку, несовместную, но законную, и прижался мальчишечьей щекой к щеке жены, к ее теплой и бархатистой коже, и сказал: «Все хорошо, хани, все в порядке, о’кей?» И тогда Милочка окончательно поняла, какая она все же дура, дура натуральная, что позволила себе расслабиться из-за пустяка, из-за нелепой случайности по части какой-то там хромосомной аномалии, до которой ей дела, по большому счету, быть не должно, — она слабая женщина и мужнина жена, есть врачи, есть другие специалисты, пусть тоже напрягаются и вместе с ней и Айваном борются за семейное благополучие, за детское здоровье, они платить готовы — не за так, слава богу; ей и так нелегко пришлось, досталось по полной программе — роды выдержать аномальные, да и не на ней, если уж разбираться по настоящей справедливости, вина лежит за дочкино слабоумие, а на Люське покойной, матери-арестантке, никто не просил ее детей рожать спьяну неизвестно от кого, чтобы без отчества даже получилось по документам, и никто Шурика тоже, между прочим, не просил ее насиловать, несовершеннолетнюю почти и полностью беззащитную. И понимание это много ей дало, потому что явилось окончательным итогом последнего для нее испытательного сомнения в негаданно привалившей удаче.

Дальше, однако, все пошло по плану. Айван включил все возможные кнопки, машина спасения заработала с максимальным КПД, с каким вообще возможно только, и порулила вдоль путейных отметок к промежуточному финишу. И финиш этот забрезжил и замигал: слабо, но затем ярче все и ярче, а когда совсем приблизился, то ясно стало уже неотвратимо — олигофрения, но в стадии первой все ж, со страшного края — дебильность.

Ирина Леонидовна, хотя мало что от нее зависело, проявляла удивительную стойкость характера и последовательность в действиях, в основном ежедневно контролируя ситуацию с состоянием внучки. Так постепенно получилось, что знать она стала, начиная с какого-то момента, про девочку больше, чем родная мама, и теперь уже больше мамы, казалось, беспокоилась о лечебных внучкиных делах. Поначалу Милочку это бесило — такие еврейские хлопоты в доме Ванюхиных, бесконечные «надо» и «хорошо бы еще, дорогая», затем все понемногу улеглось, когда она реально взвесила и поняла степень надежности и терпимости свекрови, и в конце концов раздражение это сошло почти совсем на нет, и, по сути дела, не понадобилось уже вовсе скрывать его от мужа — окончательно всякое недовольство исчезло, рассосалось бесследно, полностью растворившись в плющихинских глубинах.

Девочку по предложению все той же вездесущей свекрови назвали Ниной, в честь тетки. Никто не возражал, наоборот, у каждого была своя веская причина такое решение приветствовать. Айван мысленно согласился, решив, что на свет он появился тем не менее благодаря этой женщине, несчастной и, наверное, невиноватой, как и все остальные, принявшие участие в его судьбе. Максик тоже воспринял имя с чувством справедливой благодарности по отношению к маме, которой сейчас гораздо хуже, чем любому из них, даже, может быть, еще хуже, чем его маленькой больной племяннице, хотя сама мама вряд ли это осознает. Полина Ивановна, не подключенная к проблемам, ни причин никаких не выискивала, ни обмысливать это дело не считала нужным: она просто всем своим видом и голосом продемонстрировала полное удовольствие от еще одного родного в семье имени и сказала Милочке по телефону: «Спасибо тебе, дочка». Ирина Леонидовна долго сомневалась, до того, как имя это предложить, чувства ее были противоречивы: не самые лучшие мысли присутствовали, но и долг, чувствовала, нужно отдать Нине Ванюхиной — как бы там ни было, но вернуть хотя бы таким образом, за сына ее, за Ивана Лурье, материнскую благодарность. Милочке, что касается имени, на фоне имеющихся проблем было все равно, но об этом знала лишь она сама, потому что к тому времени окончательно сообразила, что в самый раз сейчас заделывать общее с Айваном здоровое дитя, сведя наконец воедино собственное сомнительное прошлое и очищенное от случайно прилипшей шелухи прекрасное будущее. Здоровым наследник выйдет у них с Айваном — можно ставить последнюю точку в вопросе будущего обеспечения жизни, самую последнюю точку до самого последнего конца; больной снова выйдет, по аномальным родственным причинам или же в силу пьяных прошлых последствий по линии Михеичевых, — все равно теперь это будет его ребенок, не в довесок, а по закону: и юридическому, и Божескому тоже.

Более всего по возвращении домой в Даллас Марик поразился тому, как плохо он себя, оказывается, изучил за пятьдесят два года от собственного рождения. Вернее, за последние тридцать лет, пришедшиеся на брак с Иркой. И удивление это перекрыло то недавнее, перемешанное с гордостью от собственной умелости в выборе верного понтона, безошибочно наведенного им между наружным и внутренним семейными берегами. А удивился на этот раз, поскольку не ожидал, что получившийся постельный перерыв, начавший отсчет второй недели жизни в одиночестве, доставит ему столько реальных неудобств. И действительно, не довелось еще расставаться с женой более чем на дни, не недели даже — на дни всего лишь, так уж случилось. Так же, впрочем, как не приходилось Марку Самуиловичу получить от Ирки хотя бы единожды отказ в смысле интимных притязаний. Причем естественная женская причина, наиболее оправдательная из всех возможных, в расчет неугомонным мостовиком принималась лишь в самые невозможные по здоровью моменты, прочие же разные неудобства при имевшейся к тому необходимости супругам удавалось все же преодолевать. Так что результатов проверки на мужскую устойчивость к моменту возвращения домой Марик иметь не мог и к чему ему в этом смысле готовиться — представление имел весьма слабое.

К концу второй далласской недели, разгребя основные дела по фирме и в университете, он заерзал уже основательно, отложив удивленческий аспект проблемы на потом, и сосредоточился на поиске выхода из непростой ситуации, в которую без всякого злого умысла загнал его неутомимый мужской инстинкт по линии Лурье. Единственно, что совершенно не могло прийти в голову Марку Самуиловичу, — это случайные связи и платное разрешение проблемы в рамках существующей с этой целью индустрии. Не размещались такие варианты и в гипотетике даже, не образовывались мысленно — принципам бывшего офицера запаса инженерно-строительных войск не соответствовали. Невмоготу, однако, стало в середине третьей недели привычно-комфортной, но неожиданно быстро наскучившей жизни в отсутствие жены. Ирке он звонил регулярно, почти через день, интересуясь, что там и как в московских событиях. Ирина подробно рассказывала, иногда просила совета, памятуя о рациональном устройстве Мариковых мозгов, но никогда в разговор их не втискивалась деликатная тема — кто, как и без кого по месту временного проживания обходится. И вообще… Пару раз, правда, Ирина Леонидовна подумала в этом смысле о муже, но несерьезно, зацепив пустую эту тему между делом, воткнув краем в промежуток между другими мыслями, насущными и по-настоящему для нее важными. К тому же приболел отец, Леонид Модестович Заблудовский, — тоже, подумала она тогда, время свое подступило и тоже скоро к закату циферблатом развернется, вместе с папой и мамой. Фабриция Львовна вроде бы ничего еще была, трепыхалась даже по мелочам житейским и, искренне соскучившись по дочке за годы разлуки, чего-то постоянно затевала в смысле вкусно приготовить и с благодарностью в свой адрес совместно употребить. Но она же постепенно и привыкать стала к мысли, что дочь в досягаемой близости теперь и можно ситуацию такую немного оседлать и поупражняться в том числе и на нервной почве. Что тихонько и начала испытывать с помощью пробных, коротких тычков. В общем, чего в голову взять — у Ирины хватало.