Роковой шаг - Виктория Холт

Удача за карточным столом внезапно покинула Эмму.

— Так бывает, — сказал Ланс. — Вам фантастически везло, и вдруг… Везение кончилось, но оно вернется.

— Не думаю, что оно когда-нибудь вернется, — грустно сказала Эмма.

Я была удовлетворена. Она больше не жульничала.

Я много думала о ее судьбе и искала ей оправдание. Она переехала к нам из Франции в поисках отцовской родни и новой жизни; ее существование было полно неопределенности, и она мечтала об обеспеченности. Мне казалось, что она и замуж вышла ради этого (как можно было понять из некоторых ее слов), а потом последовали крах «Компании» и смерть мужа, и все было потеряно.

Эмма продолжала участвовать в игре, хотя и с меньшим рвением, чем раньше. Радость успеха сменялась у нее унынием при проигрыше. Я говорила ей, что нельзя так втягиваться в игру, но, к сожалению, в ней признаки той же лихорадки азарта, которая овладевала Лансом.

Она уже не могла остановиться.

Быстро летели месяцы. Осенью я посетила Эндерби. Это был грустный визит, поскольку, едва увидев Дамарис, я поняла, что ее здоровье еще ухудшилось. Теперь она редко покидала кровать, и в этих случаях ее несли вниз, в гостиную, где она лежала на диване. Джереми всегда сам носил ее, и трагедия уже начинала сквозить в его взоре. Его нежность и преданность Дамарис были очень трогательны, но мне было ясно, что он все еще осуждает Сабрину.

Она прильнула ко мне, когда я приехала… новая Сабрина, растерявшая беззаботное веселье, столь присущее ее натуре. Она стала задумчивой и непокорной.

— Это чистое наказание, — сказала Нэнни Керлью, единственная, кто мог управиться с Сабриной.

Я была потрясена, ибо поняла, что трагедия на льду еще не завершилась.

Сначала Сабрина была очень рада видеть меня и просила остаться с ней навсегда. Когда я сказала, что должна вернуться домой, ведь Эндерби — вовсе не мой дом, она надулась и несколько дней избегала меня. И я убедилась, что заявление Нэнни Керлью о том, что Сабрина — сущее наказание, полностью соответствует истине.

Я много времени проводила с Дамарис. Она хотела, чтобы я была с ней рядом. Ее лицо очень похудело, и под глазами появились темные круги от боли, которую она испытывала.

Она никогда не говорила об этом, но к ней возвращалась немощность, которая мучила ее в молодости до того, как она побудила себя заботиться о Джереми и обо мне. Я знала, что она пытается напрячь силы, так как ее очень беспокоит Сабрина и в особенности ее отношения с отцом. Мне кажется, что она считала их обоих детьми, которые нуждаются в ее заботе и руководстве, но она была слишком больна, слишком страдала от боли и слишком устала, чтобы уделять им необходимое внимание.

Она не говорила о происшествии на льду и о будущем, но зато находила большую радость в беседах о прошлом, о ее путешествии в Париж. Мы как будто вновь переживали тот момент, когда Жанна вошла в подвал с подносом фиалок, ведя за собой Дамарис.

— С тех пор фиалки стали моими любимыми цветами, — сказала Дамарис.

Иногда в комнату заходил Джереми и сидел, молча наблюдая за ней. Она была для него всем. Она подняла его из Пучины Уныния, показала, что счастье великое счастье — существует для него так же, как и для всех остальных.

Присцилла очень беспокоилась о дочери.

— Дамарис угасает, — говорила она. — Ей хуже, чем когда-либо. Тогда она была моложе. Этот последний выкидыш лишил ее всех сил. Боюсь, она больше не сможет бороться.

— У нее сильный характер, — ответила я, — Она будет бороться изо всех сил ради Джереми и Сабрины.

— Увы, — продолжала Присцилла, — он не может простить девочку. Каждый раз, смотря на нее, он думает, что это ее вина. И это отражается в его глазах.

— Бедная Сабрина!

— Она очень своенравна. Это вторая Карлотта. Ты обычно ладила с Сабриной, Кларисса, но теперь она, кажется, и с тобой воюет.

— Ей нужно почувствовать, что все случившееся — не ее вина.

— Но это ее вина. И она достаточно разумна, чтобы видеть это. Если бы она не заупрямилась и не пошла бы кататься на коньках, Дамарис была бы здорова и с ребенком все обошлось бы благополучно. С какой стороны ни посмотри, все упирается в Сабрину.

— Она всего лишь ребенок, и преувеличение ее вины только ухудшает дело.

Присцилла беспомощно пожала плечами.

— А моя мать очень беспокоится об отце. Я думаю, ему повезет, если он переживет зиму. И если с ним что-то случится… это может отразиться на Арабелле. Дорогая, тебе лучше не приезжать на Рождество. Это было бы слишком тяжело для обитателей Эверсли, да и в Эндерби будет нелегко. Кажется, для меня найдутся дела в обоих местах.

— Я приеду весной, — сказала я. — Тогда все будет иным.

Мои слова, к сожалению, оказались пророческими.

Мы провели это Рождество в Клаверинге, как обычно, всласть поиграв в карты.

В рождественское утро среди моих подарков оказался длинный узкий футляр из темно-зеленого бархата, и когда я его открыла, то обнаружила в нем ожерелье из сверкающих бриллиантов и изумрудов. Ланс наблюдал за мной, пока я его вынимала.

— Ланс! — воскликнула я. — Это от тебя?

— От кого же еще? Не скажешь ли ты, что привыкла получать такие подарки от других?

— Оно прекрасно, — сказала я, тут же вспомнив обо всех неоплаченных счетах, относительно которых Ланс проявлял такую беззаботность.

— Надень его, — приказал он.

Я надела. Ожерелье преобразило меня.

— Дай-ка взглянуть на тебя! — сказал он. — А, я знал это! Оно оттеняет зеленый цвет твоих глаз.

— Но, Ланс, оно ужасно дорогое.

— Только самое лучшее подойдет тебе, любимая, — ответил мой муж.

— Тебе не следовало…

Я хотела сказать, что мне было бы приятней получить какой-либо менее дорогой подарок, но, конечно, не смогла этого произнести.

— Мне немного повезло в игре, — сказал он.

— Лучше бы ты приберегал выигрыши для погашения проигрышей.

— Проигрыши! Не говори о них. Это слово, которое мне очень не нравится.

— Тем не менее оно существует…

Я запнулась. Получалось, что я опять читаю ему лекцию. Вероятно, это беспокойство о его увлечении азартной игрой делало меня такой сварливой. Я продолжала:

— Ланс, я люблю тебя. Как прекрасно и удивительно, что ты подарил мне такой подарок.

Я надела ожерелье в тот же вечер. Оно выглядело великолепно на белом парчовом платье.

Когда я его надела, Жанна почти любовно провела по нему пальцами.

— Это самое красивое ожерелье, какое я когда-либо видела, — заметила она. — Сэр Ланс понимает, что такое красота. Можно подумать, что он…