Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Весьма быстро Сократ стал «нерукопожатным», пользуясь сегодняшним салонным выражением, — он усомнился в благе либеральной демократии; по контрасту с былой тиранией, которую данный строй сменил, это казалось кощунственным. В то время уже складывалась новая тирания, страшнее прежней, однако эйфория от пребывания на гребне исторического успеха была сильна.

Обвинителями Сократа выступили идеологи демократии: гражданственный поэт Мелет, патриот Анит, участвовавший в свержении режима тридцати тиранов, и демократический оратор Ликон. Вместе они олицетворяли тот самый интеллектуальный салон, который Сократ презирал, и салон платил ему ненавистью. Легко представить, как ярко судьи переживали свою правоту и победу. На стороне обвинителей Сократа — герои-демократы, коими мы восхищаемся, патриоты отечества: Перикл, Фемистокл и так далее. Они не присутствуют буквально на суде, но судят их именем, и, главное, Сократ не оспаривает того, что он может быть их именем осужден. Просто для Сократа авторитетами были совсем не эти имена, но логика и геометрия.

Сократ был уверен, что а) истина существует, b) истина — одна, их не множество, с) истину следует постулировать законодательно; причем этот нравственный закон выше таких понятий, как «личность», «свобода» или «страна».

Страна и государство в понимании Сократа существуют постольку, поскольку исполняют закон, а не потому, что они управляют законом. Помимо прочего доктринерство Сократа есть реакция на политический хаос.

Сократа приговорили к смертной казни за «развращение умов», в то время как он выступал против разврата.

Следует уточнить, что коррупция, с которой борется демократическое общество, — это отнюдь не монетизация политической власти; это социальный разврат, при котором частная выгода уравнивается с общественным законом. Надо лишь правильно понимать, что есть общественный закон. Закон — это не произвол государства; закон — это то, что выше государства и то, ради исполнения чего государство существует. Тиран — это тоже частный интерес, а отнюдь не исполнение закона.

Если это понять, то очевидно, что, борясь с коррупцией, демократия борется сама с собой.

Демократическое государство и объединяет демократию с либеральным рынком ради совмещения общественных и частных интересов. Мы убедились в результате на собственном опыте, а Сократ упрекал Перикла (патриота и законодателя) в том, что демократическое правление сделало афинян «ленивыми, трусливыми, болтливыми и жадными».

Получив смертный приговор, Сократ прикладывает силы к тому, чтобы приговор привели в исполнение. Власти откладывают казнь и провоцируют побег; Сократ от предложенного побега отказывается, демонстрируя последовательность позиции. Согласно убеждениям Сократа, над обществом первенствует закон; закон не хорош и не дурен — он благ. Этот закон оказался в руках людей, развративших государство, но закон выше данного государства и выше данных людей. Если Сократ откажется закон выполнить, потому что закон применен неверно, он таким образом согласится с тем, что есть много истин, станет на позиции демократического плюрализма.

Жизнь Сократа венчает типичный парадокс софиста. Сократ — жертва диктатуры; диктатура возникла как результат развращенной демократии; Сократу предлагают воспользоваться услугами развращенной демократии и убежать от приговора тирании. Сократ поступает так, как всегда поступал в спорах с софистами, — спрямляет разговор. Он считает, что единственно неоспоримая вещь в данной ситуации — это закон; следовательно, закон должен быть исполнен. И ради утверждения закона дает себя убить.

В то время в Афинах появляется особая социальная группа — сикофанты: то были люди, промышляющие сутяжничеством. В Афинах нет общественного министерства — непомерное самовыражение приводит к тому, что всякий имеет право донести на всякого; социум в поисках правды! Возникает паранойя доносов, появляется особая категория «правдоискателей», выискивающих чужое имущество, доносят все на всех, доносят на провинции и города, живут конфискациями. Кляуза становится формой бизнеса. Сикофанты — не доносчики сталинских времен, нет, это своего рода народные обвинители, говорящие от имени демократии.

В обществе, где корпоративная мораль олигарха, государства или нации подменяет закон, без сикофанта не обойтись. Тиран, оглядываясь на народ за поддержкой, видит и слышит сикофантов. Сикофанты говорят от имени народной морали, и это как бы подменяет спящий закон. Сикофанты — менеджеры демократии, они готовят почву для тирании. Менеджмент подменяет производство, город катастрофически беднеет, но возрастает значение ростовщичества и доносов.

Распространенным обвинением становится обвинение в заговоре с попыткой установить тиранический режим; угроза тирании — любимая тема софистов и ораторов, слова «свобода» и «право» чередуются с перечислением финансовых требований.

«Вам мерещатся тираны, заговорщики везде, / Обсуждаете ль вы дело важное или пустяк; / Между тем о тирании уж полвека не слыхать, / Ну а вы соленой рыбой меньше заняты, чем ей. / На базаре даже стали о тиранах все кричать» — пишет Аристофан. Сократ называет это состояние «нравственным параличом». Именно в этот момент — во время паники в связи с приходом мнимой тирании — и приходит тирания реальная, сплющивающая общество, доводящая людей до носорожьего состояния, пользуясь образом Ионеско.

Для Платона демократия была не символом молодости, но симптомом увядания государственного организма. В сущности то, чем занимается философия Платона, это вопрос почти медицинский: можно ли остановить смерть. Неизбежна ли война, неизбежно ли превращение демократии в тиранию. Философия Платона — это древнегреческий Ренессанс, попытка вернуться к классической Греции на новом этапе, изжив кошмар Пелопоннесской войны.

Вернуться следовало к забытому принципу единства общества, к утраченной гармонии. А для того чтобы вернуться к гармонии целого, необходимо вернуться к категориальной философии, к закону, который превыше государства.

Что для этого необходимо? Критическое мышление?

В наше время этим могут хвалиться многие. Гражданин, успевший побывать антисоветчиком, ждавший демократии как избавления и разочаровавшийся в ней, — такой гражданин приобрел опыт и совершил умственное усилие.

Он совершил даже два умственных усилия, что выделяет его среди толпы. Сначала гражданин разочаровался в советской власти: понял, что обманывают лозунгами. Затем гражданин разочаровался в западных свободах: понял, что права человека распределяются избирательно. Гражданин осознал, что демократия — не панацея от несправедливости мира. Он пошел дальше в разоблачении своих юношеских надежд, решил, что его советский мир развалила сила, которая была хуже, чем советская власть. Гражданин понял, что стал жертвой пропаганды, осознал, что обвинял Родину в преступлениях, в еще большей степени присущих чужеземной стране, которую он ставил в пример своему Отечеству.

Нет, гражданин не вернулся к вере в коммунизм, но преодолел антисоветскость и стал антидемократом: оказалось, что демократическая догма еще догматичнее, нежели та, советская догма, которую он ненавидел в юности.