Вредная привычка жить - Юлия Климова

– А что же странного в желании двух людей обладать друг другом? – спросила я.

– Так, значит, это правда?! – изумилась Любовь Григорьевна – Ну не на работе же… А у вас что было?

– Еще не все, – сказала я, – но я над этим работаю.

С этими словами я вышла из кабинета и на минуту задержалась в приемной.

Перстень я из сумки выложила, как раз когда было совещание. Мимо меня тогда прошли все сотрудники, только слепой мог его не увидеть, и сразу после этого меня попытались толкнуть под поезд. Кто-то явно заволновался! Хороший же талисман мне подарил Виктор Иванович…

Если Юра говорит, что подобные подарки так просто не дарят, а я его вообще-то получила как компенсацию за израненный бок или просто потому, что он перестал быть ценным для Воронцова (возможно, этот перстень – просто напоминание о прошлом, от которого пришло время избавиться), то можно сделать выводы, что я – особа, весьма приближенная к Императору, что я – не просто секретарша, и неважно даже, любовница я или нет: я – доверенный в делах человек!.. И я – та, кто первой побывала в комнате, где лежал труп Селезнева и где была утеряна столь ценная и пропавшая якобы без вести кассета… Вот почему меня решили убрать… на всякий случай! Но, видно, духу не хватило довести все до конца…

А теперь этому шантажисту важнее получить деньги. Этот человек знает, что я их оставила себе, а не понесла Воронцову. Интересно, как он это объясняет? Наверное, приписал мне обычную человеческую жадность или решил, что заблуждался в наших доверительных отношениях с Воронцовым. Он подслушал наши разговоры на даче Селезнева… Он знает, что три миллиона долларов мы собираемся делить только на троих. Тяжело вздохнув, я направилась к Воронцову. Зачем это я ему, интересно, понадобилась?

– Виктор Иванович, вызывали?

– Заходи.

Воронцов стоял у окна и о чем-то думал. Я села за длинный стол для переговоров и стала усиленно молчать, чтобы ни в коем случае не спугнуть ни одной гениальной мысли своего руководителя.

– На днях твоих соседей, тех, что приходили сюда, арестовали.

– Да вы что?! – делано изумилась я. – А за что?

Воронцов пытливо посмотрел на меня:

– За то, что они пытались ограбить дачу Селезнева.

– Да вы что! – опять сказала я.

– Нашли их в погребе, их кто-то там закрыл и потом позвонил в милицию.

– Да вы что! – решила я стоять на своем.

– Ты, конечно, об этом ничего не знаешь?

– Нет, конечно, – замотала я головой так, что аж в ушах зазвенело.

Виктор Иванович засунул руку в карман и достал какую-то маленькую карточку.

– Я поехал туда сразу, как только мне об этом сообщила милиция, и нашел там кое-что.

Я сощурилась. Тон Воронцова говорил: ты попалась, детка, ты попалась…

Он подошел ко мне и положил передо мной желтоватую картонку.

– Это пропуск в районную библиотеку.

Я облегченно вздохнула: может, лет сто тому назад я и стремилась к знаниям, может, и посещала библиотеки, может, и надевала обложки на книги, чтобы они не трепались… Но сейчас обвинять меня в том, что я куда-то хожу и где-то там употребляю литературу по назначению, – это, по меньшей мере, нелепо.

Я злорадно посмотрела на Воронцова и сказала:

– Вы мне что, дело шьете, начальник?

Он не обратил внимания на мою реплику, перевернул карточку, и я увидела маленькую фотографию три на четыре… Солька… Солька… Солька!!!

Ей было там лет двадцать, но, боже мой, она совсем не изменилась. Неужели нельзя было потолстеть или хотя бы окриветь, что ей стоило сделать парочку пластических операций или еще что-нибудь такое, но только чтобы он не узнал ее!!!

– Мне кажется, это твоя подруга. Ты объяснишь мне все сама или мне поговорить с ней?

– Понимаете, этот сосед… Потугин, который пробрался со своей женой на дачу, он в Сольку влюблен до безумия и, видно, украл у нее эту карточку и носил всегда с собой.

Воронцов сдвинул брови.

– Бедная, бедная Солька! – запричитала я. – Как она теперь попадет в нашу районную библиотеку, ведь такой библиотеки, как у нас, нет нигде…

– Остановись, – ледяным тоном сказал Виктор Иванович.

Я съежилась.

– Не хочешь говорить – не надо… Но если ты еще хоть раз промелькнешь во всем этом дерьме, то я тебя…

– Что же вы сделаете? – зажмуриваясь, спросила я.

– Расстреляю, без суда и следствия.

Я открыла один глаз и увидела, что Воронцов улыбается. Ну не может он на меня долго сердиться, потому что я – милая!

– Я приставлю тогда к тебе человека, и ты шагу не сможешь ступить без моего ведома.

Такое наказание меня ничуть не испугало: наоборот, мне сейчас просто необходимо быть под охраной.

– А нельзя ли мне авансом получить подобного соглядатая, так сказать, в счет моих будущих грехов, он мне просто необходим сейчас…

Воронцов не воспринял мои слова всерьез, сел за стол и сказал:

– Организуй мне чайную церемонию, и я поеду в банк. У меня куча дел, а тут ты еще со своими подружками…

Еще одно послание от нехорошего человека и еще один военный совет, на котором мы принимаем наиважнейшее решение

Я пребывала в глубоких раздумьях.

Может ли Зинка сама все это устроить? Ведь Юра правильно сказал: ей удобнее всего было бы нажать на какую-нибудь кнопочку… Я вспомнила, как мы просматривали кассету. Съемка велась от стены противоположной двери, значит, камеру можно включить в тот момент, когда сладкая парочка туда заходит, и для этого нужно просто стоять напротив двери, неподалеку… Значит, это мог сделать любой из присутствующих, и вовсе не обязательно, что Зинаида… Я, словно лошадь, ходила по кругу, по кругу…

Но как же тогда быть со съемкой встречи Селезнева и Федора Петровича? Шантажист же не знал, о чем они будут разговаривать, и вряд ли бы он стал включать камеру, когда Федор Семенович зашел навестить одноклассника. Я припомнила, что съемка в кабинете велась где-то со стороны окна, левее; камера могла заработать, только если была включена на специальный режим. Тот, кто ее там устанавливал, знал, во сколько должно быть свидание Лариски и Валентина Петровича. Уверена, он охотился именно за этим.

Я решила сходить на разведку в бухгалтерию: к ним как ни придешь, всегда что-нибудь новенькое узнаешь, может, и сегодня мне повезет.

В кабинете был неимоверный бардак: огромные толстые папки, из которых торчали мятые бумаги, кучами лежали на столах, на полу были разложены канцтовары, на стульях устроились пачки чистой бумаги и остатки печенья, конфет и пряников, журналы и цветы были свалены в углу. Я посмотрела на согнутый фикус и подумала, что еще немного – и он спилотирует на пол.