Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

Все мои впечатления за семидневное железнодорожное путешествие в Алма-Ату с обычной сутолокой и гулом, плачем детей, ночными храпами, спертыми запахами, осадой вагонов, на всех остановках желающими куда-то ехать, вытеснил еще один почти мгновенный эпизод, тоже страшный.

Где-то в среднеазиатской степи, кажется в районе Аральского моря, где жара открыла все вагонные окна, я стоял в коридоре и смотрел на не виданные мною дотоле бескрайние однообразные дали, и на красавцев орлов, сидящих на телеграфных столбах или парящих в воздухе, и на отважных и несчастных людей, примостившихся на всех подножках вагонов и мчавшихся сквозь жару и ветер куда-то, где им, как они мечтали, будет хорошо.

И вдруг я увидел, как с подножки нашего вагона срывается старуха – узбечка, или казашка, или туркменка, не знаю. Женщина успевает ухватиться своими жилистыми, морщинистыми руками за самый низ поручней, но ноги ее, весь низ тела волочится по гравию железнодорожной насыпи. Поезд идет на большой скорости, и тело ее то взлетает в воздух от удара о землю, то вновь падает вниз. Соседи по подножке делают робкие попытки помочь ей, но это совершенно невозможно, так как они сами сидят, вцепившись руками во все, за что только можно держаться. Тело женщины летит на сухой придорожный куст, и он буквально сдирает с нее легкое цветное платье. Совершенно голая коричневая старуха еще мгновение держится на весу, потом в безумном полете срывается и со страшной скоростью катится куда-то вниз, в вечность, с сухой каменной насыпи.

Я запомнил все это совсем не потому, что мне было любопытно. Я не принадлежу к категории людей, которые спешат взглянуть, кого и как раздавила автомашина или как выглядит вытащенный из воды утопленник. Я остолбенел, окаменел. И так как весь этот трагический момент длился, видимо, меньше минуты, я и не успел прийти в себя. Да и что можно было сделать? Чем помочь? Бежать спасать? Как? Двери тамбура заперты. Не было у меня этих мыслей, они и не успели прийти в голову. В жизни моей был случай, когда я тоже не мог спасти человека, тонущего в ночной Волге в пяти шагах от меня. Безвыходные ситуации… Знаешь, что ты ни в чем, решительно ни в чем не виноват, а все же где-то на самом дне души навсегда остается горький осадок.

А вот и Алма-Ата. Роскошные горы Алатау и как бы в почтительном поклоне перед ними у их подножия распластался город. Нет, не скажу, что я ахнул, как, например, при виде Самарканда или Бухары. Серый город. Только здание оперного театра, недавно построенного, эффектно смотрится на фоне гор. Гостиница – ничего особенного. Маленькая комната на двоих. Сосед – командированный.

В первую же ночь приключение. Что меня разбудило в пять утра, не знаю, – видимо, шорох. Я открываю глаза и замираю, фантастическое явление: брюки моего соседа, висевшие на спинке стула около его кровати, медленно и как бы осторожно плывут высоко в воздухе. Плывут к окну, к открытой форточке. Та самая интуиция, о которой ученые пишут, что именно ей мы обязаны всеми великими открытиями, всеми гениальными полетами мысли и истинно художественным творчеством, эта самая интуиция моим горлом издает крик и в молниеносном прыжке бросает меня на подоконник. Брюки падают на пол, и я вижу, как от нашего окна в голубом утреннем сиянии во все лопатки улепетывает лохматый парень с удочкой на плече. Все было прозаично. Комната наша помещалась на первом этаже. «Рыбак» закинул в номер удочку, подцепил на крючок брюки и, как хорошую рыбину, осторожно тянул их в форточку. От моего крика «рыба» сорвалась. Сосед благодарил. И действительно, командированному никак нельзя было оказаться без брюк.

Театр строился. Вернее, перестраивалось старое здание кинотеатра. Наталья Ильинична походила на полководца в самом пылу развернувшегося сражения. Размах у нее был широкий. Ей хотелось не только воздвигнуть театр со статуями и золотым залом, но и соорудить вокруг него павильоны, детское кафе, парикмахерскую, аттракционы. Прекрасному скульптору Иткинду, оказавшемуся в далекой Алма-Ате, уникально работавшему по дереву, были заказаны статуи. И вот уже величественный деревянный Джамбул с домброй в руках сидит по-восточному в золотом зале фойе…

Организовать новый театр, да еще республиканского масштаба, – это великое дело. Но именно организационная стихия была желанной средой, воздухом, даже озоном, которым полной грудью дышала Наталья Сац. Я уже говорил: Наталья Ильинична магически очаровывала сильных мира сего, и в результате этого колдовства появлялись кирпичи, гвозди, штукатурка, мануфактура, обувь, рабочие, оркестранты, люстры, кресла, бутафория и все прочие строительные материалы, штатные и внештатные единицы. И это в то время, когда всем все по карточкам, по граммам, по самому особому распоряжению. В ее руках работа кипела, она не знала покоя, и от нее не знал покоя никто.

Моя роль была локальной. В труппе театра числились только два профессиональных актера – старик Вересов и молодой коренастый, самого русопятого вида мужичок-актер, он же директор театра Николай Константинович Ангаров. Основную часть труппы составляла совсем юная молодежь, набранная из городских самодеятельных кружков или даже просто «по призыву». С этой труппой я должен был ставить спектакль «Снежная королева», а самое главное – преподать хотя бы азы сценического искусства.

И вот началось! Откуда у меня тогда были такая храбрость и чистая безответственность, и сейчас не понимаю, но я бросился учить юных артистов решительно всему, что знал, чему научился сам в театральной школе Театра Революции. Я занимался с артистами этюдами, техникой речи, постановкой голоса, читал лекции о театре и сценическом искусстве, выкладывал без остатка все-все, что знал.

Молодежь была изумительная. Она овладела мной, я овладел ею: мы были одно целое. Ни цинизма, ни скепсиса, ни расчета, только упоение делом. Мы с утра до ночи не выходили из театра. Учились и репетировали, больше нас не интересовало ничто. И учились, и репетировали без болтовни, которая сейчас буквально разъедает творческий процесс в театрах. Стоит режиссеру раскрыть рот, как актриса или актер перебивает и начинает высказываться по поводу своей роли, излагая свои «идейные» концепции и задавая ряд мучительнейших вопросов, совсем не относящихся к делу. Да иные режиссеры и сами любят показать эрудицию – замучить речами.

Дисциплина у нас была идеальная. Это слово даже не подходило к нашей жизни. Энтузиазмом были охвачены и все технические цеха. Куда бы ни приходили – в реквизиторскую, бутафорскую, костюмерную, – все доброжелательны, старательны, у всех желание сделать как можно лучше.

Позже из Москвы приехали и несколько молодых актеров, тоже энтузиастов дела. Была приглашена для организации педагогической части театра Надежда Афанасьевна Литвинович, опытнейший педагог Центрального детского театра.

Единственный конфликт возник у меня с оркестром. Музыканты подобрались в возрасте, тертые-перетертые. Сегодня играют на свадьбе, завтра на вечеринке, послезавтра на похоронах – лабухи, как по неведомым причинам их называют. Не все, но, видимо, большая часть. Когда пошли репетиции с оркестром, эти самые лабухи вели себя в оркестровой яме довольно развязно – громко переговаривались, смеялись, гремели стульями, мешали всем. Я вежливо попросил их вести себя потише. Безрезультатно. И вот на одной из репетиций я прервал работу, попросил всех юных актеров выйти на сцену, подойти поближе к оркестровой яме. Сам я поднялся на подмостки и, обращаясь к оркестрантам, сказал: «Пожалуйста, встаньте». Несколько удивленные и даже растерявшиеся пожилые люди встали. Возникла полная непонятная тишина, и я произнес речь примерно такого содержания: «Уважаемые оркестранты! Вы люди пожилые, жизнь уже наложила на вас свой тяжелый отпечаток. У вас, вероятно, есть основания быть и циничными, и распущенными, и даже развязными. Но вот перед вами стоят юные актеры, молодые люди, которые горячо верят в святость своего дела, трудятся с радостью и надеждами. Они только входят в жизнь, верят во все хорошее. Не мешайте им жить, не заражайте их вашей испорченностью. Это нехорошо, это в самой высокой степени безнравственно. Ради молодых ведите себя хорошо. Пожалуйста, садитесь».