Письма, несущие смерть - Бентли Литтл

Когда и следующая неделя пролетела без новостей, я набрался смелости и проехал мимо дома Киоко. Ни желтой полицейской ленты, ни таблички «Продается», ничего необычного, ничего, что указывало бы на убийство домовладельца.

Я заторопился домой.

Назавтра я вернулся с одним из ее писем в руке и притворился, будто явился по приглашению. Во рту пересохло, ладони взмокли, но я заставил себя пересечь маленький дворик и позвонить, а потом постучать.

— Есть кто-нибудь дома? — громко спросил я.

Естественно, никто не ответил.

Я посмотрел по сторонам, не увидел ни пешеходов, ни движущихся автомобилей. Снова позвал и подергал ручку. Не заперто!

Я проскользнул внутрь. Коридор был безупречно чист. Никаких признаков борьбы, никакой грязи: ни дерьма, ни мочи, ни блевотины. Ни трупа. Я обошел весь дом, проверил все помещения. Везде было чисто и пусто. Более того, я не нашел никаких признаков того, что в доме кто-то жил. Ни еды на полках, ни одежды в шкафах, ни туалетных принадлежностей в ванной комнате.

Все закончилось.

И мне это сошло с рук.

Я должен был бы обрадоваться. С моей точки зрения, все было отлично в этом мире.

Но я чувствовал себя странно. Мне было неуютно, и я быстро покинул дом.

И, охваченный смутной тревогой, поехал к себе.

1

Я избавился от Киоко, и ведьма не подавала признаков жизни. Я обрел свободу. Общался с друзьями, читал журналы, смотрел телевизор и писал свои любимые письма. Я жил в мире, созданном для меня.

И все же я не был абсолютно счастлив.

Сначала новая работа воспринималась как подарок судьбы, однако постепенно меня стала одолевать скука. Один день — за мелкими исключениями — походил на другой. Прежде Киоко и ведьма как-то разнообразили мою жизнь. Отсутствие неприятностей лишило мое существование остроты. Я понимал, что и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет буду делать то же самое. Мне не о чем было мечтать, некуда было спешить.

Но я никогда не забывал о Верховном Писателе Писем, или Верховном, как мы привыкли его называть.

Мысли о нашем невидимом владыке удерживали нас от безумия, а бесконечные параноидальные теории Стэна спасали от самодовольства.

Хотя мои друзья не казались такими неудовлетворенными, как я, и в них я замечал недовольство, однако большинство наших коллег, Писателей Писем, пребывали в полном восторге и счастливо работали здесь независимо от того, как давно покинули реальный мир. С моей точки зрения, эти люди были просто винтиками в огромной машине, неразумными захребетниками, полагающими, что нашли свое место в жизни.

Вы очень могущественны.

Я был другим.

Стэн недавно пересмотрел свои теории. Теперь он уверял, что наши письма, даже его длинные трактаты по космической программе, отправляемые президенту, достигают места назначения. Мы отвлекали внимание, мы были белым шумом, мы концентрировали внимание на пустяках, чтобы никто не замечал глубоких изменений, сотрясающих общество и подводящих цивилизацию к краю пропасти, к всеобщему хаосу. И это касалось не только Соединенных Штатов Америки, но и всего мира в целом. В здании фирмы мы встречали Писателей Писем из Венгрии и Судана, Китая и Ирана, а поскольку читали газеты и смотрели новости, то знали, что происходит в их странах.

Конечно, мы освещали с помощью наших писем и важные моменты. Политические заявления проникали в прессу, попадались на глаза высокопоставленным чиновникам, влияли на исход выборов и пересмотр политического курса, однако они терялись в океане пустой болтовни, восхвалении и ниспровержении знаменитостей, кулинарных дебатах и обсуждении музыкальных стилей. Наши самые эффективные, самые талантливые писатели не затрагивали мириад проблем мирового сообщества, а переключали внимание на незначительные события. Меня ограничили жалобами на шум от автодрома. Билл перенацеливал «Пентхауз форум» с анального секса на фетишизм.

— Я уверен, — сказал Стэн, — что общество Писателей Писем многослойно. Мы — верхний слой, те, кто печатается больше всех, кто трещит о текущих событиях повседневной жизни. Мы жалуемся на новую кока-колу или сексуальные инсинуации на телевидении или предлагаем классифицировать видеоигры и музыкальные альбомы. Однако существует другой, невидимый нам пласт, и составляющие его Писатели реально претворяют в жизнь планы Верховного. Они свергают правительства, скрывают факты геноцида, перекрывают поступление продуктов жертвам голода. Они преобразовывают мир постепенно, одну страну за другой; обращаются с реальными армиями, королями, президентами и религиями как с фигурами на шахматной доске. И им все это сходит с рук, потому что мы направляем ярость общества на радиоведущих и привлекаем внимание к сексуальной жизни политических кандидатов.

Я подумал о Вирджинии и ее коллегах с верхних этажей, куда мне был закрыт доступ.

Идея Стэна казалась разумной, и, сидя в своем рабочем кабинете, слушая радио, знакомясь с последними кинофильмами, просматривая последнее провокационное телешоу на канале Эйч-би-оу, ежедневно бомбардируя письмами четыре газеты и еженедельно шесть журналов, я все отчетливее понимал, как узка сфера моей деятельности, сколь малое влияние я оказываю на ситуацию. И злился.

Я хотел все бросить. Я хотел вернуться домой. В свой настоящий дом. Больше всего на свете я хотел увидеть Викки и Эрика. Даже если я не мог жить с ними, даже если Викки никогда не примет меня обратно, я хотел их видеть.

Я даже пробовал молиться. Я был Писателем Писем, а что такое молитвы, если не устные письма Богу? «Уважаемый Господь», — обычно начинал я, как будто писал ему письмо. Однако он оставался глух к моим молитвам. Я до сих пор не знал, существует ли Бог, но я точно знал, что если бы у меня был Его адрес и я смог бы не поговорить с Ним, а написать Ему, у меня было бы гораздо больше шансов на положительный результат.

Тянулись дни.

Недели.

В первую годовщину моего поступления на работу в мой рабочий офис явился чиновник, допрашивавший меня после моего пленения и устроивший вечеринку в мою честь. Он казался все таким же скучающим, официальным и излучал скрытую угрозу.

— Мистер Хэнфорд. — От его голоса у меня, как и прежде, мурашки побежали по коже. — Давно мы с вами не виделись.

Я вдруг заметил в его облике какую-то неправильность. На нем была та же странная одежда, похожая и на униформу, и на деловой костюм, и в то же время ни то ни другое, но не это встревожило меня. Дело было в нем самом. Он не носил ни бороды, ни усов и был аккуратно подстрижен, однако его нарочито бесстрастное лицо не выглядело современным.

Я попытался представить его в тоге, в звериных шкурах, и получилось это слишком легко.

С чего, черт побери, в мою голову лезут такие мысли?