Ольга, княгиня русской дружины - Елизавета Дворецкая

– А я бы… с Вирушей тоже пошел к медведю и не забоялся, – подумав, сказал Велесик. – Мы бы с ней вместе пошли… Я бы огонь развел, а она бы кашу варила.

– И я с вами! – закричала Витянка, словно ее могли не взять в веселую игру.

Ута погладила сына по голове, подавляя вздох. Его подружка Вируш была дочерью угра Чабы, чей двор в Киеве стоял на их же улице. Дети воеводы и богатого торговца часто играли вместе, родители даже смеялись – вот, мол, жених и невеста готовые. Однако минувшей весной шестилетняя Вируш умерла. У родителей она была поздним ребенком и последним; убитые горем Чаба и Хайналь устроили ей просторную могилу в обшитой досками квадратной яме, по русскому обычаю, а по заветам предков положили в углу, у головы маленькой покойницы, снаряжение боевого коня: узду, стремена и прочее. И Чаба рассказывал Велесику с Витянкой, как весело их подружка поскачет к богам по радужному мосту, как будет петь и смеяться, видя всю землю далеко под собой… И слезы текли по морщинам скуластого смуглого лица и капали на полуседые вислые усы…

В Киеве всякий был волен соблюдать обычай своего племени, но уже то, что этих обычаев было такое множество, понижало их силу и власть. Понятно было, почему в местах, подобных Киеву, все больше становится Христовых людей: утратив в отрыве от родины родовых чуров и племенных богов – или же усомнившись в их могуществе при виде такого разнообразия им подобных, – люди тянулись душой к тому богу, что, хоть и был чужим, охотно готов был принять под защиту исполняющих его закон без различия родов и племен.

Последнюю ночь в пути пленники провели в веси под названием Навкин Край. Ута даже не сразу поверила, услышав это от бабы – хозяйки избы, куда их привели. Муж бабы был здешним старейшиной – судя по тому, как почтительно разговаривал с ним Поздыня, старший над малинцами, передавая поклоны от Гвездобора. Звали старейшину Ходима.

А утром, когда баба сварила кашу и пришла пора трогаться дальше, оказалось, что в веси больше нет ни малинцев, ни лошадей.

– Дальше ногами пойдете, коники уж ни к чему, – говорила баба. – Отец вот снарядится, да и пойдете. К вечеру уж там будете. Денек ясный, ничего, добредете как-нибудь. Деток вот только… Ну да с вами мужики пойдут, пособят. У нас-то детки не ходят туда…

– Куда?

– Да на Игровец.

– Что это за Игровец? – Ута жадно ухватилась за возможность узнать наконец хоть что-нибудь.

– А вот отец поведет вас, он и расскажет. Вот вам. – Баба положила перед Утой пучок полуувядшей полыни. – При себе держите. За пояс заткните, за пазуху положите. Гребешки у вас есть?

– Есть! – дружно выкрикнули Витяшка и Велесик.

– Поближе держите. Чтоб, если что, сразу достать. Кто попросит у вас – сразу отдайте. Ну, там отец научит.

Денек был и вправду хорош – ясный, солнечный, жаркий. Однако старейшина явился с четырьмя сыновьями и еще какими-то отроками: все были одеты в суконные свиты и несли за плечами котомки. Ходима был невысокий ростом, худощавый, но жилистый и уверенный мужчина лет пятидесяти, с острым взглядом серо-желтых глаз и рыжеватой длинной бородой. Нос его выдавался вперед, будто клюв. В бороде, словно первая прожелть на березе, проглядывала прядями седина. Все сыновья были похожи на него, как грибы-опенки на том же пне, только помоложе, не морщинистые, и бороды покороче.

– Понадежнее обувайтесь, через мокрое пойдем, – сказал он Уте.

– Куда вы нас ведете?

– На Игровец, – повторил он за своей бабой.

– Что это такое?

– А вот увидите.

Детей не испугало это веселое название, но Уте казалось, что ничего хорошего оно не сулит. Все здесь было слишком чужим, не похожим ни на земли плесковских кривичей, где она выросла, ни на Русскую землю – Киев и окрестности. Древляне, потомки старинного племени дулебов, с течением лет расколовшегося на четыре части, так мало походили на кривичей, что даже речь их она порой разбирала с трудом. Помогало только то, что последние пятнадцать лет она прожила среди полян, имевших похожий выговор. Места здесь были теплее и плодороднее ее родных, но в глуши лесов, среди местных жителей, Ута никогда за эти годы не бывала и теперь не знала, с чем может столкнуться.

Возглавив маленькую дружину, Ходима повел ее прочь от веси. Шли по узкой тропе через лес. Потом пересекли луг, перебрались через ручей: темная вода указывала на близость болота. Вошли в ельник, и здесь мягкий, высокорослый ярко-зеленый мох указывал на то же. Тропа уже представляла собой бледно-зеленую полосу того же мха, утоптанного человеческими ногами.

Тропа прогибалась под шагами. Между бледными стеблями проглядывала вода. Подошвы кожаных черевьев постепенно промокали, ноги уже ощущали холод влаги.

Темные стволы расступились, впереди показалось открытое пространство. Далеко впереди, шагов через триста, снова темнел сосняк, но невысокий и довольно чахлый. А все поле было покрыто кочками, мхом и жесткой травой, из которой торчали обломанные серые стволики умерших сосен.

– Берите малых на закорки! – велел Ходима своим сыновьям. – А вы, – он посмотрел на трех старших пленниц, – ступайте точно за мной. След в след. В сторону – ни ногой.

Троих младших Ходимины сыны взяли на плечи, и Велесик, судя по лицу, был даже доволен этой внезапной поездкой верхом. Тронулись: Ходима шел неспешно, но уверенно, находя извилистый, однако почти сухой путь между кочек и жердей.

– Ставьте ноги осторожнее! – напоминала Ута золовке и старшей дочери. – Под травой не видно, кочка или яма, лишь бы ногу не повредить!

– Это что! – Ходима услышал ее слова. – Кабы на Дивья Деда не натолкнуться… Его ведь не увидишь, пока не наступишь. Зароется в мох да и лежит, ждет…

– А кто это? – Ута вздрогнула. – Чего он ждет?

– Обретается тут у нас такой… Сам с полсосны ростом, весь шерстью покрыт, а есть у него только одна рука и одна нога. И глаз один.

Дети облились холодной дрожью. И это чудище водится где-то здесь?

– Да не бойтесь! – добродушно утешил их бородатый мужик, старший сын Ходимы. – Он, Дивий Дед, людей почти не трогает. Он навками пробавляется. Ляжет на тропе, где они ходят, листвой покроется, затаится. Как навка летит мимо, станет через него перепрыгивать, так он раз – вскочит, схватит ее и напополам разорвет. Она и ойкнуть не успеет.

– Не может быть! – воскликнула Соколина.

– Может-может, – поддержал рассказчика младший брат. – У нас в другой веси дед один есть, он сам видел. Ходил он на ловище бобровое, вот, ловушки расставил, сидит у костра. А темнеет уже. Вдруг видит: идет мужик по лесу, огромный ростом, лохматый, одноглазый. Перед собой жердь несет, а на ней навка надета. Тот дед спрашивает: что это ты задумал? А тот отвечает: да вот, мяска себе пожарю на ужин, дай уголька. Дед дал ему уголька, он и ушел.

– Что это за навки? – опасливо спросила Святанка.

– А это девки такие болотные. Они из тех деток появляются, что мертвенькими родились. Сказывают, в прежние годы таких младенцев не на жальнике погребали, а в болоте топили. Вот они там и завелись. У нас их много здесь. Потому и болота эти Навкиными зовутся. У нас люди часто их видят. Они собой бывают маленькие, как будто вот только народились, а бывают и взрослые девы. Когда добрые, то вреда не делают. Вылезут, бывает, из болота, мокрые все, тиной облепленные, трава в волосах. Видят человека, сразу к нему: нет ли гребешка? Даешь им, значит, гребешок, они берут и давай волосы чесать. Расчешут и опять в воду уйдут.