Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

Наставник Юрин вскорости навсегда исчез из Юриной жизни, попрощавшись скуповато и наказав держать форму, и физическую, и психическую, чтоб не превратиться в лагерного помоечного «черта», в «чушку» – побирушку, потому что это на всю жизнь, «культурным киселем» чертовщину не вылечишь. Наказал также избегать по возможности карточной игры и не иметь дела с лагерными барыгами, потому что это прямой путь к рабству и, в итоге, к оскотиниванию. А худая скотина куда годится? Разве на жертвенник ее… И Свищ исчез, не зная еще, что нет у него уже квартиры в Дорогомилове с голубой кафельной ванной и звездным балконом, что придется ему подниматься с самого-то дна, что вершиной его карьеры будет работа в гулком, как пещера, приемном покое заштатной окраинной больнички, сутки через двое, а пределом комфорта – маленькая квартирка, что пещерка, в Южном Бутове под самую старость. А должность в больничке и пещерку ту получит он, продаваемый и перепродаваемый, будто вещь, в уплату за дела неправедные, за тайное врачевание огнестрельных ранений да ножевых порезов, за сведения о таинственных умертвиях и еще кое за какие деяния, которые снились Свищу в страшных снах.

Свищ исчез, а перед Юрием Алексеевичем простирались семь долгих, смутных и беспросветных лет, застилающих горизонт, и ему казалось, что этими семью годами и кончится судьба.

– Ты кормишь меня голубцами и котлетами из кооперативной кошатины! В винопитии я ограничен трусливыми мещанскими рамками, будто я бухгалтер какой – глупая мечта всех нынешних «юбочек из плюша»! Ты отвадила всех моих учеников и сподвижников! Экспедиции свои в недра города я вынужден совершать конспиративно от тебя – вот! Признаюсь, мадам! Конспиративно! И оставлять при этом магазин с бесценными изданиями на проходимцев, нечистых на руку! На паразитов! На всяких Мотичек-шмотичек! Сколько потерь! Сколько беспокойства, сколько нудной комариной суеты… Жить нельзя! Я… я удавлю тебя твоими мерзкими колготками! Во-о-он!!! Во-о-он!!! …Вино есть в этом доме?

– Но, Валя…

Из беседы книжного антиквара Валентина Московцева со своею гражданской женой

Когда Валентин обвинял Ирину Владимировну в том, что она отвадила его учеников, он кривил душою, поскольку «ученики» один за другим исчезали сами по себе, взрослея и остепеняясь. Кроме того, ведь одно дело обнаруживать древние скелеты, а другое дело – современные трупы или их отдельные части, которые все гуще стали попадаться в московских подземельях и отнюдь не были нетленными – смердели невыразимо. Когда же Валентин сокрушался, что ради своих подземных экспедиций, предпринимаемых по-прежнему самоотверженно и регулярно, ему приходится оставлять магазин на «всяких Мотичек-шмоти-чек», он привирал ради пущего драматизма, а также чтобы еще больше пожалеть самого себя и оправдать вожделенную выпивку жизненными тяготами и неизбывной нервотрепкой.

На самом деле «Мотички-шмотички» (в девяноста девяти процентах случаев в лице книголюба Матвея Ионовича Фиолетова) случались весьма и весьма редко, уж когда совсем край и солнечный день лют, обилен и несвоевремен, как любовь Ирины Владимировны. «Мотички» случались редко, потому что доверия к ним не было ни на полушку, ни на грош. Бессовестно оберут, растащат самое ценное и лавку сожгут, чтобы сокрыть покражу. Ревизовать магазин после пребывания в нем «Мотичек-шмотичек» – казнь египетская и смертная мука, а в результате – приступ паранойи средней тяжести с трясением рук и жаждой крови.

Поэтому чаще (магазинчик у Валентина работал через два дня на третий в связи с его походами) Валентин вывешивал табличку «Учет», или «Санитарный день», или «Закрыто по техническим причинам» и запирал в лавке вновь появившуюся Ритусю, которую своей директорской волей оформил приходящей уборщицей. Ритусю редковолосенькую, с пожелтевшими зубами, худющую, мрачную, подавленную, растленную, пришибленную и уже не совсем в разуме от своего ядовитого курева. Ритусю, собачья судьба которой предполагала постылую верность и служение до гроба единственному, но совсем не лучшему из хозяев. Предполагала, и все тут, хоть убейся.

Что до Ритуси, то дома она врала, мол, торгует где-то на окраине видеокассетами и аляпистой турецкой и сирийской дешевкой, привозимой разъездными торговцами, новоявленными коробейниками, офенями, которых почти сразу же стали называть по-новому – «челноками». Поначалу-то Ритуся и вправду пыталась торговать, и вовсе не из нужды (Елена Львовна предпочла бы, чтобы она продолжила образование, и не отказывала ей в заботе), а из глупого гонору. Но Ритусю, неприглядную, заносчивую, злоязыкую и безалаберную в отношении денег и гнилого (правду сказать) турецкого барахла, очень скоро выставили с треском. И она явилась в лавку к Валентину, потому что лучшего для себя не видела. Явилась тенью соединившего их подземелья.

– О! Рад тебя видеть, – только и сказал он.

– И я тебя, Книжник, – задушенно прошелестела Ритуся, пряча ревнивые желтые глаза.

Валентин взял ее уборщицей. Номинально, разумеется, понимая, что уж чего-чего, а уборки-то от этой девушки не дождешься. Не то создание. Уборку он и сам производил вполне успешно, разгоняя пыль по углам примерно раз в месяц летом, а зимою несколько чаще, где-то раз в неделю, развозил ощипанной и едва живой шваброй нанесенную нечастыми посетителями слякоть, когда предчувствовал появление в его обители приходящей бухгалтерши, существа по-кошачьи брезгливого. Если бы не бухгалтерша, от которой Валентин находился в некоторой зависимости, можно было бы и не утруждаться столь часто.

С уборкой-то все понятно. Но вот с любовью, на которую, разумел Московцев, рассчитывала девочка Ритуся… Но вот с любовью, и прежде довольно чахлой, теперь как-то совсем разладилось, не получалось любви на пропылившемся и запятнанном диване в служебном помещении магазина. Одно пыхтение и трусливый хладный пот. И Ритусина всепонимающая сутулость – острые позвонки вдоль голой спины от несчастной низко склоненной шеи до озябшего, в синих гусиных пупырышках, копчика. Стыдоба. Стыдобушка.

Ах, Ирина, Ирина! Ах, суккуб! За что такое наказанье мирному искателю старинных библиотек?

Валентин вынужден был немного Ритусе приплачивать к ее уборщицким копейкам за потайное сидение в темной запертой лавке. Приплачивал, чтобы оправдать ее домашнее вранье, потому что торговки на барахолках получали больше. И это понимала даже Елена Львовна, пытавшаяся нежно и заботливо «вникать» в дела старшей дочери. Но каждый раз, доставая очередную купюру, Московцев вслух сожалел о канувших временах бескорыстия и в любви, и в сотовариществе.

Приплачивал он Ритусе, конечно же, не из невразумительной своей зарплаты, а из своих ранее считавшихся неправедными, а теперь ставших почти законными доходов. «Почти» законными, потому что спекулятивная торговля, которой он занимался всю сознательную жизнь подпольно, стала вдруг официально дозволенной и называлась нынче «частным предпринимательством» и «малым бизнесом».

– Малой бывает нужда, или, еще говорят, «надобность», – демагогически заявлял Московцев при случае, – известное отправление организма. И сколь часто и обильно вышеозначенную нужду ни справляй, пока еще никто, слава небесам, не догадался обложить это достойное мероприятие налогом. Иное дело этот ваш «малый бизнес»… Название для неприличных анекдотов… Как только объявишь себя «малым бизнесменом», так, не исключаю, помимо всяких там активов, пассивов, дебетов-кредитов и сальдо, всяких там «что было, что теперь, что будет, чем дело кончится», сразу станут учитывать количество тобою выпиваемого и съедаемого и каждое твое посещение сортира. Каждый невольный и робкий пук будут вменять, учитывать как улику. Каждое отправление, требующее уединения, будут считать бизнесом, сулящим левую прибыль. Уже ведь слепили некие таблетки, о которых по телевидению говорят: «Ваше мочеиспускание под нашим контролем»! И с них станется – будут контролировать, и облагать, и облагать… Пока не станет чем расплачиваться, помимо собственной кормы. И подставишь, если жить захочешь.