Александр Македонский - Поль Фор

Мораль, которая придала его жизни подлинную глубину, образовала в ней третье измерение. Римляне, более интересовавшиеся правом и нравственностью, чем метафизикой, шли по следам киников, перипатетиков и стоиков, которые взвешивали благо и зло всякого предприятия и поступка. Все они подвергали нашего героя суду, между тем как ослепленные его славой историографы и обожатели отказывались это делать. Моралисты судили Александра по его поступкам и результатам его похода, и почти все они могли бы присоединиться к тому, что написал Ювенал о Ганнибале:

Мы не ставим своей задачей критиковать и упрекать героя, превратив его в пыль, а доблесть его сведя к нулю. Мы хотим сопоставить его нравы с нравами других людей, забыть в нем героя, полубога или отмеченное судьбой существо, отбросить всякое предвзятое о нем мнение. Ни вспыльчивость, ни страсть к приключениям, ни любовный жар, пьянство и безумие не говорят о такой его исключительности, которая из ряда вон выделяла его из числа современников. Скорее имеет смысл сравнить его, как это обычно и делали латинские авторы, с другими полководцами и другими подлинными учителями: Сократом, Филиппом Македонским, Аристотелем, Диогеном, Фабием Максимом, Помпеем, Германиком и даже Иисусом. Тогда Александр перестанет быть сверхчеловеком — и удостоверит наше человеческое состояние, которое, как всякому известно, являет собой лишь слабость или ничтожество. Пиндар, любимый поэт Александра, высказал это в своей прославленной оде: «Однодневка! Кто он? Кто не он? Человек — всего только тени сон» («Пифийские оды», VIII, 96–97).

Если рассматривать его в таком ключе, рождение Александра прошло совершенно незамеченным — мы не знаем, где он появился на свет в один из осенних дней 356 года. Даже современникам дата его рождения известна лишь с точностью в несколько месяцев. Александра произвела на свет не любовь и не религия, а государственные и дипломатические соображения. После своего воцарения в 359 году Филипп взял в жены Филу, которая происходила из знатной семьи из Элимиотиды, и вскоре она родила ему сына Карана. Годом позже, победив грозных иллирийцев, он женился на Аудате, дочери или внучке их царя, которая родила ему дочь. В том же году он взял в наложницы танцовщицу из Лариссы в Фессалии, которая подарила ему неполноценного ребенка Арридея. Во время визита на Самофракию, место посвящений и паломничества, Филипп заключил союз с Ариббой, царем молоссов в Эпире; согласно условиям договора, он должен был жениться на Олимпиаде, дочери покойного царя Неоптолема, и гарантировать маленькое царство со столицей в Додоне от притязаний прочих эпиротских племен.

На самом деле, говорит Юстин (VII, 6), конспектируя реалиста Трога Помпея, вскоре после заключения брака (уже четвертого за два года) Филипп лишил царя Молоссии его царства, и тот вынужден был состариться в изгнании. То был один из примеров политической хитрости и коварства, которые постоянно приходилось наблюдать Александру — вначале ребенком, а затем подростком и юношей — на протяжении первых двадцати лет жизни. Ему не было и трех, когда Филипп оставил ложе Олимпиады ради новой любовницы, развязной Никесиполиды из Фер, которая подарила ему дочь Фессалонику. Уж на нее-то Филипп мог положиться. Ибо Олимпиада, великая неврастеничка, предававшаяся диковинным вакханалиям, давала ему понять, что находится в связи с Отцом богов и людей, с самим Зевсом, который является к ней в виде змея. Как-то для очистки совести Филипп заглянул сквозь дверную щель в собственную супружескую спальню и обмер от ужаса и отвращения: прямо на ложе, рядом с его спящей супругой покоился громадный болотный уж. Злые языки не преминули соотнести этот кощунственный взгляд с ранением, которое получил Филипп в том же самом 354 году в ходе осады Метоны: вражеская стрела лишила его глаза. Брошенная и до глубины души уязвленная Олимпиада предалась самой экстравагантной религиозной мистической практике и стала на редкость бранчливой. Кончилось тем, что Филипп задался вопросом: он ли, в самом деле, отец ребенка, тем более что прочие дети относились к Александру как к незаконному73.

Должно быть, атмосфера при дворе была на редкость гнетущей, когда Филипп отверг Олимпиаду и в 339 году женился, по причинам политического характера, на Меде, дочери Котела, царя гетов с Дуная, а в 337 году — на Клеопатре, племяннице Аттала: «Аттал напился на пиру и стал призывать македонян просить богов о том, чтобы от Филиппа и Клеопатры произошел законный наследник престола» (Плутарх «Александр», 9, 7). История не ведет учета всем сожительницам Филиппа, как и всем хорошеньким мальчикам, которых он употреблял после попоек. Однако она смутно намекает, что, убив Филиппа, Павсаний, его бывший любовник, мстил за нанесенное ему тяжкое оскорбление и что действовал он по наущению Олимпиады, находившейся тогда в изгнании.

К концу правления Филиппа II разлад в македонском царском семействе был столь глубок, так бросался в глаза, что коринфянину Дамарату, или Демарату, гостеприимцу Филиппа, пришлось явиться к нему и от имени Греческого союза, выборным главой которого тот являлся, тактично напомнить ему о его обязанностях. «После первых приветствий и любезностей Филипп спросил, в каком состоянии находится межгреческое согласие (όμόνοια), и тогда Демарат ответил: „Что и говорить, Филипп, тебе в самом деле подобает печься о Греции, ведь собственный дом ты наполнил бессчетными раздорами и бедами!“» (Плутарх «Александр», 9, 13).

Но лучшим свидетельством того, какие нравы бытовали тогда при дворе Филиппа, остается дошедшая во фрагментах «История», принадлежащая его современнику Феопомпу, которая посвящена событиям, происходившим в Греции в правление Филиппа. Вот выдержки из XLIX книги, которую цитирует Полибий (VIII, 9) двумя веками позднее: «Все бесстыдники или безобразники, которые только могли отыскаться в Греции или у варваров, собирались в Македонию к Филиппу, и здесь их именовали товарищами царя (έαίροι τού βασιλέως). Если же кто являлся сюда не таким, под влиянием образа жизни македонян и их нравов он им скоро уподоблялся. Отчасти это войны и походы побуждали их становиться дерзкими и жить неупорядоченно, распутно и сходно с разбойниками, отчасти же — роскошь. Вообще Филипп отсылал прочь всех тех, кто был добронравен и заботился о том, чтобы жить прилично, а мотов и погруженных в пьянство и игру в кости почитал и отличал. Этим он не только побуждал их к тому, чтобы они сами были таковы, но и прочих делали подлинными поборниками неправды и гнусности. Так, некоторые из них, будучи мужчинами, проводили время в том, чтобы брить и выскабливать тело, другие же дерзали сходиться друг с другом, имея бороды. Они повсюду таскали за собой по двое и по трое любовников, а сами оказывали другим те же услуги, что любовники — им. Так что правильно кто-то их назвал не гетайрами, а гетерами, и не воинами, а девками (χαμαιτύπας). Будучи душегубцами от природы, по ухваткам они были мужеблядами. К тому же трезвости они предпочитали пьянство, вместо пристойной жизни искали грабежей и убийств, правду и соблюдение договоров почитали себе несвойственными, а на клятвопреступление и обман взирали как на величайшую святыню. Я считаю, что располагавшие лучшими и самыми плодородными землями гетайры, которых было в то время не более 800 человек, потребляли плоды с площади, не меньшей той, с которой кормились 10 тысяч греков».