Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

Ежегодно, когда Учитель играл в паре с Миком, на подмостках и в разгар спектакля было слышно, как напарник подсказывает Мику на выдохе: “Легче! Легче!” – и ежегодно все повторялось сызнова и воздействовало так же, то есть никак, и со временем приход научился не только ожидать, но и желать трагического тона Мика Мадигана, получая сумрачное удовольствие от правды этого тона и того, что для некоторых мир легкости лишен.

Я видел игру Мика трижды, но думал о нем чаще. Говорю об этом здесь, чтобы объяснить свой собственный характер в том возрасте. Много лет ушло у меня на то, чтобы помыслить жизнь как комедию – или, во всяком случае, трагикомедию. Роль, которую играл я, всегда казалась торжественной и серьезной. Всегда чувствовал я, что обязан что-то свершить.

Что эдак окольно могло б объяснить, почему через три дня, отчасти под влиянием приказа Кристи вложиться в это всем, что у меня есть, я отправился в деревню искать Софи Трой, крепко сжав губы и держа голову высоко – на манер факелоносца[110] Мика Мадигана.

Я никогда не видел ни одну из сестер Трой в лавках. Как они добывали провизию, оставалось сокрытым таинством красоты. Но всяк, у кого похищено сердце, иногда обнаруживает, что опирается на хлипкую ограду авось и небось. Авось повезет мне, авось в тот самый миг, когда я пройду мимо какой-нибудь лавки, из ее дверей выйдет Софи. Почему нет? Мир по-прежнему крутит свой лототрон. Почему не мне?

Сраженная солнцем деревня пустовала. О сокращенном рабочем дне я и забыл. Приняв для маскировки целеустремленный вид, прошел мимо запертых лавок, мимо церкви и тюлевой занавески Моны Райан. Мимо домов Пендеров, Моранов и Доханов, мимо маслобойни с ее засохшими лужами навозной простокваши. Главное было не выглядеть так, как я выглядел. Но иногда, по соглашению между телом и умом, ступни находили способ привести тебя туда, куда тебе надо, и вскоре я уже оказался у ржавых врат Авалона.

За ними тянулась отсыпанная гравием аллея, изъезженная в две колеи, с лентой травы посередине. Словно швырнули шляпу, она весело двигалась вперед и уходила вправо, туда, где незрим был сам дом. Сразу же за воротами – нависшие руки одного из старейших в приходе и единственного уцелевшего явора, не выкорчеванного и не рухнувшего вбок от бурь, каких не случится вплоть до нового тысячелетия, не сваленного, не распиленного и не проданного после того, как не стало последнего Троя и Бурков сын купил дом ради земли с мечтою построить на ней вторую Фаху. Итак, надо мною в тот день нависала нежная и нездешняя слишком зеленая зелень первой листвы – в раздумьях, куда подевался дождь и как долго старому дереву тащить воду кверху от корней, что тянутся вглубь времен дальше Парнелла. Я стоял в потнике собственной кожи возле ворот, гонял по лбу волглый вихор, а затем решил, что лучше постоять через дорогу, будто там факельное стояние мое окажется совершенно нормальным и совсем не будет выглядеть так, словно я ошиваюсь у въезда ради беззаконного взгляда на Красоту.

Не дуло ни малейшего ветерка. Через дорогу от ворот в недвижимой сетке света царила рябая от тени прохлада с птичьими песнями и неумолчным тарахтеньем майского авиамотора. Я расхаживал взад-вперед широченными мик-мадигановскими шагами, как того, казалось, требовала моя роль. Что произойдет, если вдруг появится Софи, я представлял себе не помню толком как. Не помню толком, думал ли я, что это не только вряд ли случится, а попросту невозможно, поскольку воображение довело меня лишь до той точки.

То бдение было действом любви. В том-то и вся штука. Я сказал Кристи, что ничего не делать нельзя, – эта же сладостная зараза распространялась и на меня. Так вот, это – не ничего. Впрочем, у “чего-то” определение имелось неточное. Я останусь там, стражник Красоты, и дождусь, пока Софи не зайдет или не выйдет, и увижу, как движется она мимо. Вот и вся недолга. Этого достаточно – и достаточно, если она будет знать, что я ее слуга. Так оно мыслилось. Я простою там остаток дня до самого вечера, пробуду на этом месте дотемна, если потребуется. Решительно настроился я на это, бдение мое было безыскусно и искренне и не пресеклось, даже когда Докторов “хиллмен-хантер” промчался по западной дороге, небрежно ведомый человеком, чей ум витал где-то не здесь, и ворвался в ворота Авалона, однако прежде Доктор повернул голову в шляпе, засек меня взглядом, в коем читался опыт Доктора во всевозможной блажи человеческой, – взглядом, что мгновенно проник в природу моего бдения и в коем проступала не такая уж и малая соль насмешки.

Я тогда не ушел. Занял другую позицию, чуть дальше, таща за собой призрачную свиту мошек, уже пьяных от головокружительного вещества моего служения. В отдалении орал осел О Лери, неумолчно, рев его был зверски красноречивый и бесконечно жалобный.

Через час с чем-то Доктор выкатился вновь, вновь глянул на меня и вновь не остановился. Некоторое время спустя я подумал: может, вот сейчас она выйдет. Может, он сказал ей: Юноша Кроу – в конце аллеи, и она, может, никак не отозвалась, однако отправилась к себе в комнату и выглянула в фортку, откуда ворота толком и не видать, лишь поворот к ним, и Софи, возможно, меня там вообразила. Может, представила мысленно ту же встречу, какую представлял я сам, и вскоре уже не могла оставить ее у себя в воображении. Совсем скоро она, возможно, пройдет в своих полусапожках по аллее, затрещит горячий гравий и объявят о ней птицы.

Воображение у меня было, видите ли, из девятнадцатого века. Я поправил вихор. Занял положение получше и тут же обнаружил, что оно хуже, выбрал другое, на кочковатой траве к западу, и закрепился на нем, тщась перестать потеть.

Когда вернулся Доктор, там я и стоял. Он снова посмотрел на меня, сворачивая на аллею, и на сей раз остановил машину сразу за воротами. На миг она просто замерла в ожидании, досадливо исторгая шлейф выхлопа, взгляд Доктора обрамлен зеркалом заднего вида. Затем с некоторым сопротивлением, проворчав, чуть опустилось стекло и в узкую щель высунулась рука. Едва показавшись снаружи, указательный палец одним движением поманил меня.

То был скорее приказ, нежели приглашение. Я приблизился к автомобилю, доктор Трой сдвинул шляпу назад и глянул на меня.

– Ты болен?

– Нет, Доктор.

Он шевельнул усами. После кончины жены ушла вода из глаз его, остались лишь опивки чувств, но какое-то все же застряло во взоре его; он отвернулся и посмотрел прямо перед собой на аллею, глянул на следующий этап взращивания трех своих лебедь-дочерей и на то, что из этого вытекало, затем вновь обратил на меня взор и, обдумывая, что тут сказать, еще немного пошевелил усами, после чего возвел на меня глаза и объявил приговор:

– Ступай домой, сынок. – Тронул шляпу, крутнул стекло вверх, и автомобиль, кашлянув, тронулся.

* * *

То был одновременно и разгром, и триумф. Я чувствовал, что предпринял шаг. Я заявил о себе и вернулся в деревню, немало заряженный. Заходить к Анни Муни я не намеревался. Думаю, это честно. Однако постойте несколько часов у врат любви, просто постойте подольше в ожидании где угодно на этой планете, и ум ваш стоять не будет – он полетит со скоростью в десять тысяч раз большей, чем та, на какую способен, когда тело движется. Он окажется в местах, доселе не посещенных, какие в моем случае лежали к северу от моего отречения, отказа позволить всему развиваться в соответствии с тем, что в Фахе тех дней считалось промыслом Божьим. Если ничего поделать не мог я насчет Софи Трой, мог насчет Анни Муни.