Неистощимая - Игорь Тарасевич

– С того света… стану присматривать… молодой человек… Потому имею сообщить… имею сообщить сведения… А вы уж распорядитесь для блага России… Для блага России!.. – это он произнес с нажимом и, видимо, потратил из-за долгого говорения много сил, потому что вновь закрыл глаза.

– Я слушаю, ваше сиятельство.

– Там… На берегу Нянги… Возле села… Там имеет быть струя неистощимая… Месторожденная… Месторожденная струя, счастье народное… счастье всему народу составящая опричь государственных затрат… Месторожденная из глубин земли… Братец мой Борис… скрыл оную… Монастырь поставил над нею… – старик теперь словно бы обретал силы, говорил все громче и четче: – Монастырь поставил, ровно бы над святой водою… Богохульник! Оскорбил тем и Божью церковь, и всю Россию… Скрыл место земляного рождения от народа… Великий еретик суть князь Борис… Струя неистощимая, но отнюдь… отнюдь не святая… Братец мой… Великий богохульник суть… Великий развратник суть… Как и дочери-близняши его… Подкидыши…

Князь замолчал, опять закрывши глаза, и грешным делом Красин в тот миг подумал, что, может быть, старик заговаривается и все-таки не напрасно содержался он у Полубоярова.

– Меня тоже… скрыл, – неожиданно выговорил Кушаков-Телепневский с закрытыми глазами. И медленно, однако явственно усмехнулся, – в скорбном доме… А вы… вы… Я запомню… – он попытался поднять указательный палец, но теперь смог только чуть пошевелить всею кистью. – Там… Там… наверху… запомню… Присмотрю… там… Ежли что… с того света… прокляну… Иван Красин и Елизавета…

– Дейнего! – выпалила дама. – Но я не при деле, ваше сиятельство! Я женщина! Я не в ответе, если что!

– Хорошо… – тут князь открыл глаза, медленно взглянул на даму, и даже отблеск самого настоящего мужского интереса на мгновение – последний раз в жизни – вспыхнул в тусклых его, когда-то синих зрачках. – Женщина… не в ответе…

– Женщина! Женщина! – истерично крикнула та.

Красин вновь отстранил ее, но она теперь кричала из-за красинской руки, рвясь к старику: – Золото? Да? Золото? Говорите скорей!

– Ты уж не предавай, Ваня, – совершенно ясно проговорил старик. – Предавать никого не можно, коли уж обещался… Хоть бы… женщина… из-за женщины… Бог накажет…

Кушаков-Телепневский опять усмехнулся, склонил на бок голову, вновь желтая слюна побежала из уголка его рта, за секунды темнея и окрашивась сначала в алый, а потом в багровый цвет и превращаясь в совершенно бурую, чуть ли не черную нутряную кровь, и перестал дышать.

Красин наклонился к нему.

– Глеб Глебыч! Ваше сиятельство!

– Помер, – разочарованно произнесла альфредка. – Золото, наверное… – продолжила она задумчиво и как бы про себя. – Что ж еще может быть? Небось, золото…

Так вот горний, высший самый присмотр князя Глеба Глебовича не сказался, по всей вероятности, на барышне Елизавете. Но мы вам, дорогие мои, в самом скором времени непременно сообщим, как оный присмотр сказался на Красине. Уж это само собою.

А тогда Красин вместо того, чтобы развернуться и вмазать дуре пощечину, некоторое время, словно бы ничего не слыша, смотрел в светлеющее и твердеющее лицо князя Глеба, все более становящееся похожим на Kатино лицо.

Красин еще не успел решить, что ему теперь делать с телом. Надобно было, разумеется, усопшего князя Кушакова-Телепневского вывезти на родовое кладбище и похоронить рядом с братом, князем Борисом Глебовичем Кушаковым-Телепневским, Kатиным отцом, но как все такие вещи обустраивать, Красин, можете себе представить, совершенно не знал. Родители его умерли, когда он учился в Париже, приехать на похороны он успел в самый последний момент, чуть ли не к опусканию в могилы, все формальности и соответствующие обустройства проделаны были управляющим без него, он только подписал готовые бумаги. Так что пошлое замечание альфредки он, слава Богу, действительно не услышал.

Кстати тут сказать, пощечины женщинам, даже дурам, да каким угодно женщинам, мы решительно не одобряем, дорогие мои. Ни в каких случаях. Но Красин бы ее и не ударил все равно, да-с! Нечего тут было бы это для него придумывать в нашем правдивом повествовании. Красин все смотрел и смотрел на мертвое лицо князя и, по всей вероятности, в некоторой прострации находился сейчас.

– Иван Сергеевич, – тронула его за плечо честная Елизавета. – А ведь я пришла вас предупредить.

– Да? – равнодушно спросил Красин. – О чем?

– Да что!.. Некоторым образом… И попрощаться… Я уезжаю…

– Добрый путь…

– Он не понял.. Глупый… Попрощаться!

Тут серое пальто Елизаветы само собою, с застегнутыми пуговицами, упало ей на башмаки, прямо на затейливые металлические застежки. Стремление к правде заставляет нас свидетельствовать, что и руки из рукавов Елизавета предварительно не вынимала. Вот ведь как! Она переступила через пальто и, дрыгнув ногами, не менее чудесным образом башмаки свои, не расстегивая застежек, сбросила, шляпка тоже полетела в сторону.

– Ну, Ванечка, – надвинулась она на Красина торчащей под блузкою грудью, как тараном, – дальше сам. Я одна не справлюсь. Только не здесь, конечно. Не в этой комнате. Спальня у тебя там?

– Идите к черту, – еще не успев осознать оскорбления, так же равнодушно и устало ответил Красин.

– Что? – она мгновение помедлила и, сопя и роняя слезы, принялась одеваться, приговаривая: – Дурак… Ну, дурак… Что я, замуж к нему прошусь, что ли? Ванек!.. Ванек и есть!.. Не здесь же! Не при покойнике! Пошли бы в спальню!.. Дурррак! А покойника потом дворник бы зарыл!

– Подите вон! – тут Красин повернулся к ней уже решительно.

– Да ради Бога! – уже полностью засупонившаяся барышня пробежала к двери, цокая каблучками. От двери крикнула: – Только про деньги, Иван Сергеевич, все стало известно! Да! Кому надо, тому известно! Уж извините, так вышло! Дурак! Дуррак!

Хлопнула дверь.

Мы можем тут присовокупить, что Красин действительно оказался дураком. По поводу пощечин женщинам активнейше мы выступаем против, но вот Красину следовало бы тут же Елизавету Дейнего на лестнице догнать и там же на лестнице придушить. Это да. Чего он, разумеется, не сделал.

Поскольку Елизавета Дейнего более в нашем правдивом повествовании появляться не станет, хоть различные персонажи будут еще несколько раз ее упоминать – ведь добрая знакомая Альфреда Визе непосредственное и неожиданно, – признаемся, для нас самих неожиданно – весьма существенное влияние оказала на развитие излагаемых нами событий, а мы обещались рассказывать вам о судьбах всех хоть как-то значимых персонажей, так вот мы можем сообщить, что мамзель Дейнего благополучно уехала вместе с одним из незаконных – но вполне великовозрастных – детей Визе в Берлин – это несмотря на оказанное ею влияние на развитие, значит, событий и связанные с этим влиянием сношения с очень разными людьми – сношения отнюнь не любовные, а просто то были взаимовыгодные разговоры, да-с, только разговоры… Так она уехала, значит, в Берлин, потом из Берлина в город Амстердам, в каковом городе некоторое время подвизалась в одном из лучших голландских борделей Babylon[97], а уже в солидном для девицы возрасте, лет под тридцать, скопивши некоторый капитал, переехала в шотландский город Глазго, где открыла уже собственное дело, назвавши его New Babylon[98]. Да, и замуж успешно вышла она в Глазго за сквайра Тристрама Маккорнейла, что нам доподлинно известно. И New Babylon Eлизаветкин успешно функционировал много – не сказать – лет, много десятилетий, почти полтора столетия, и девочки в заведении всегда были свежие и из разных самых стран, что особенно ценилось завсегдатаями. И закрыт был городским советом «Новый Вавилон» только в наши уже дни, через много десятилетий после смерти Елизаветы. Такая вот вполне счастливая судьба.