Седьмая встреча - Хербьерг Вассму

Действительность на борту была ограничена и вто же время безгранична. В портах она была бессмысленно коротка и имела едкийзапах.

С одной стороны, Горму казалось, что теперьтак будет продолжаться всю жизнь, с другой — он понимал, что все это тольковопрос времени. Если бы у него спросили, чувствует ли он себя одиноким, онответил бы: «Не особенно» и не солгал бы. Он привык к одиночеству. Собственно,оно было знакомо ему еще до того, как он пошел в море.

Уже в Тихом океане Горм обнаружил в зеркале,что его глаза становятся похожими на глаза других матросов. Прищуренные иобращенные в себя. Вести себя он начал тоже, как они. Это произошло само собой.Молчание. Или приказ, как дикий рык, чтобы слова были услышаны и распоряжениевыполнено.

Поскольку Горм не был наделен властью отдаватьприказы, он был освобожден и от необходимости рычать.

После первого рейса парни из Роттердамасписались с судна, и не только Горм вздохнул с облегчением. В свободное отвахты время он вел свой собственный вахтенный журнал, делая записи в желтомблокноте. Из этих записей ему стало ясно, что он боялся этих парней больше, чемсмел признаться даже самому себе.

С помощью ключевых слов он записывал своимысли и случаи только потому, что это его успокаивало. Какие-то переживания илизапавшие в душу мелочи.

Этот блокнот Горм всегда носил с собой, емубыла неприятна мысль, что в него может заглянуть Мальчишка. Иногда • •и судивлением замечал, что пишет о людях, которых никогда не встречал, но которыхпочему-то знал как облупленных. Может, это было глупо, а может, необходимо, онсам ■ I ого не понимал. Однако теперь свободное от вахтывремя радовало его больше, чем раньше.

Вначале он опасался, что Мальчишка разболтаетдругим, | пак книги он читает, чтобы завоевать их одобрение. Но после того какпарни из Роттердама покинули судно, он перестал думать об этом.

«Лассо вокруг фру Луны»"[24] и «Маленькоголорда» он взял с собой из Бергена, чтобы перечитать заново. «Старик и море» наанглийском он получил в наследство от пассажира, американца китайскогопроисхождения, который плыл с ними из Сан-Франциско до Гонконга. Горм оказалэтому человеку несколько мелких услуг — чистил его обувь, приносил напитки.Хемингуэя он даже читал открыто, не обращая внимания на насмешки.

А вот его личных блокнотов не должен былвидеть никто. Случалось, он спрашивал себя, как вообще человек начинает писать,зная, что потом люди, тратя свое время, будут это читать. Не сродни ли этомании величия? Или полному безумию? В таком случае Сигурд Хуль"[25], АксельСандемусе[26],Юхан Борген, Агнар Мюкле и Эрнест Хемингуэй были сумасшедшими.

В Сан-Педро у них должен был сменитьсятелеграфист. Заранее стали ходить слухи, что придет женщина. Горм отбивалржавчину с наружной стороны борта, когда неожиданно на сходнях, разговаривая сагентом, появилась высокая темноволосая женщина в морской форме. Рубашка сэполетами, черный галстук и юбка.

Сверху, из люльки, Горм видел только ее груди,скрывавшие нижнюю часть фигуры. Когда она закинула голову вверх, емупоказалось, что они парят в воздухе сами по себе.

Он ни разу не встретился с ней на судне, покане пришел получать деньги перед Малайзией. Склонившись над столом, она что-тоисправляла в списке. Энергичные движения. И деньги она выдавала стоя.

— Пожалуйста. Кто следующий? — раздался голосс явным северонорвежским акцентом.

— Горм Гранде. Двести малазийских, — сказал они встретился с ней глазами.

Она была ненамного старше его. Груди распиралиткань рубашки. Золотые нашивки выглядели внушительно. Его смутила ее короткаяюбка. Он почувствовал, что краснеет.

— Так много? Подожди, я проверю, не берешь литы лишнего.

— По-моему, там у меня достаточно.

— Господи, никак мы с тобой земляки?

— Возможно. Ты откуда?

— Из Сортланда. А ты?

Он объяснил, злясь на себя, что все ещекраснеет. Очевидно, она видела его год рождения, потому что заметила, что емууже поздно плавать юнгой.

— Со временем я продвинусь по службе, — бросилон и вышел из кают-компании.

Поскольку она обедала в офицерскойкают-компании, в следующий раз он увидел ее, уже получая деньги перед Пенангом.Он стоял в очереди последним, поэтому они на некоторое время остались одни.

— У тебя есть планы, что ты будешь делать наберегу? — спросила она.

— Поплыву по течению.

— Трактиры и девочки?

— Ну...

— Здесь не так опасно, как в Порт-Суэттенхэме.Там парни подхватили «трипака», так что пришлось их потом тащить к доктору.

Он смотрел на нее, не понимая, следует ли емузасмеяться.

— Я серьезно. Они просто выли. Как будтописали осколками стекла. Ты был когда-нибудь в Пенанге?

— Нет.

— Я покажу тебе город. Мы возьмем велорикшу.

Горм почувствовал, что от удивления открылрот.

- Значит, договорились, — сказала она исобрала свои записки.

В кубрике Мальчишки не оказалось, и Горм смогперевести дух. Вскоре он достал свой желтый блокнот. Попробовал описатьудивление, которое испытал, стоя перед телеграфисткой. Ведь случилось то, о чемон и помыслить не мог.

Пока Горм писал, блузка телеграфистки стянулаего фаллос, и горячее вожделение прогнало все слова.

Он решил, что можно быть писателем, даже еслиникто не читает то, что ты пишешь. Разве не прекрасно быть тайным и никем нечитаемым писателем? Таким, который не нуждается во внимании читателей?

Но прежде всего нужно поскорее испытать все,что только возможно, совершить побольше безумств. Что, собственно, стоитзаписывать? Что важно, событие само по себе или запись этого события? И нужноли вообще задумываться о том, что именно стоит описывать?

Почему писатели любят писать об отвергнутойлюбви и страданиях? Потому ли, что они не знают, как надо писать о настоящейлюбви? А может, они просто-напросто никогда не испытывали настоящей любви? —думал он. Может, они пишут о своей тоске по ней, так же как и он?

Утром в кубрике после вахты он попыталсяписать о ней. О своей женщине, своем человеке. Но он слишком устал. Онаразбивалась на куски, пока он пробовал описать ее. Но он дал ей имя. Руфь.

* * *