1917: Государь революции - Владимир Марков-Бабкин

Нажимаю кнопку на передней панели стола. Является адъютант. Сегодня дежурит граф Воронцов-Дашков.

– Вот что, Илларион, организуй-ка мне кофе, будь добр.

– Сию минуту, ваше величество. Принесли вечерние газеты. Будете смотреть?

– Газеты? Да, давай и газеты.

Через минуту уже сижу в кресле и делаю глоток прекрасного кофе. Что ж, газеты, поглядим, что пишут газеты…

Первые полосы заняты репортажами об открытии сессии Государственной Думы и о моем там выступлении. Так-с, за мир, за дружбу, за все хорошее и против всего плохого, требование к Думе принять закон о земельной реформе, о порядке созыва Конституционной ассамблеи, обращение к парламентам и народам воюющих стран с поддержкой мирной инициативы, выраженной Особой Е.И.В. государя императора Всероссийского… Так, тут все ясно, свою речь я себе представлял, а комментировать мою речь особо не полагается, так что все было восторженно-сдержанным с упором на верноподданнические настроения собравшихся.

Вторым по значимости событием был репортаж с первого дня работы трибунала над участниками заговора. Тут пока особых сенсаций не было, главные свидетели и главные события будут завтра, а пока же шел обычный установочный день начала большого процесса.

Просмотрев комментарии и убедившись, что все идет по плану, я перешел к следующим новостям. В следующих новостях шло продолжение темы вчерашней демонстрации и моего выступления. Но поскольку тема уже освещалась вчерашними вечерними и сегодняшними утренними газетами, то эта тема отошла на второй план и освещалась постольку-поскольку. Полюбовавшись на свою фотографию на броневике, я усмехнулся и двинулся дальше.

Большое интервью с командиром Лейб-гвардии Георгиевского полка генералом Тимановским. Рассказ о полке, о некоторых героях, о героизме на войне, бла-бла-бла… Ага, вот, генерал рассказывает об устоявшемся на фронте мнении о том, что роль ветеранов в новой России должна быть повышена, равно как значение и статус имперской службы как таковой. Люди, служащие России и обществу, должны взять на себя миссию вести за собой. И в таком духе…

– Ваше величество! К вам со срочным делом министр иностранных дел господин Свербеев!

– Проси.

Что ж, сейчас что-то узнаю. Судя по тому, что это МИД, известия будут касаться скорее вопроса внесения Вильсоном в Конгресс акта вступлении США в войну, ведь о катастрофе на Стоходе вряд ли будет докладывать министр иностранных дел.

Свербеев зашел очень быстро, чуть ли не забежал.

– Ваше императорское величество!

– Что там с Америкой? Внес Вильсон?

Сбитый с мысли Свербеев на секунду растерялся, но быстро уловил суть вопроса.

– Э-э… Нет, государь. Президент Вильсон отложил внесение в Конгресс документа об объявлении войны Германии, мотивировав это необходимостью дополнительных консультаций. Но я не об этом!

– Не об этом? Так, о чем же, черт возьми, если не об этом?! Что может быть важнее невступления США в войну?!

У меня на душе нехорошо похолодело. Свербеев же ответил коротко:

– Германия, государь! Германия объявила о присоединении к инициативе «Сто дней для мира». Немцы остановили войну, государь…

Москва.

Ночь на 22 марта (4 апреля) 1917 года

Удар грома совпал с требовательным стуком во входную дверь. Растрепанная и перепуганная прислуга выскочила навстречу спешно вышедшему из спальни владельцу дома.

– Катя, кто там? – спросил взволнованный хозяин. – Что-то случилось на заводе?

Девушка лишь невнятно пискнула и с паникой в глазах указала в сторону входной двери. А оттуда по лестнице уже поднималось несколько незнакомцев, синие шинели которых заставили сердце Дмитрия Дмитриевича сжаться в нехорошем предчувствии.

– Чем обязан, господа? – осведомился он у гостей, стараясь не выдать дрогнувшим голосом свое беспокойство.

Старший из вошедших кивнул, очевидно, обозначая приветствие, а затем поинтересовался довольно холодно:

– Я имею честь говорить с Дмитрием Дмитриевичем Бондаревым?

Хозяин склонил голову, подтверждая.

– Точно так. Чем обязан? И, простите, с кем имею честь?

Главный вошедший спокойно отрекомендовался:

– Ротмистр Воскобойников, московский жандармский дивизион. Имею предписание сопроводить вас в Высочайший Следственный комитет для дачи пояснений.

Горничная испуганно ойкнула в сторонке.

– Каких пояснений? – растерялся Бондарев. – Ночью? В такую погоду?

– Дело совершенно срочное и не терпит отлагательств. Вопрос имперской безопасности. У дверей вас ждет машина. Благоволите одеваться…

* * *

– …Степан Андреевич Степанов?..

– …Артамонов?..

– …Михайлов?..

– …Розовский?..

– …Имею предписание…

– …предписание…

– …Вопрос имперской безопасности…

– …Благоволите одеваться…

Удары грома, удары кулаками в двери, испуганные растерянные лица, выхватываемые молниями из темноты.

– …Благоволите одеваться…

– …в Высочайший Следственный комитет…

Москва. Дом империи.

Ночь на 22 марта (4 апреля) 1917 года

Ослепительная вспышка осветила Екатерининский зал, ударил гром, задрожали оконные стекла. Первая весенняя гроза 1917 года бушевала над Москвой, сметая в своем вихре ветхие конструкции, обрушивая старые прогнившие деревья, смывая неудержимым ливнем все то, что скопилось в моей империи за столь долгую и столь бурную зиму. Весна открывала себе дорогу, весна громко и с размахом объявляла о своем прибытии.

Найденная среди завалов царского добра скрипка Страдивари пела в моих руках безумной мощью «Шторма» Вивальди, и аккомпанирующий ей гром небесный придавал музыке тот самый изначальный смысл, превращая ее в гимн буре перемен, которую я обрушил на мир сегодня.

Сегодня стало очевидно, что я все-таки изменил историю. Историю не только России, но и всего мира. Пусть пока это лишь заявления, но присоединение центральных держав к «Ста дням» создавало совершенно иной расклад в мире. Признаться, я не ожидал такого поворота событий, и я пока не знал, как реагировать на это. Но сейчас я не думал об этом. Сейчас я был во власти шторма, словно буревестник, лавируя между гигантскими волнами и бросаясь в самую гущу бури.

В Москве шли массовые аресты. Ночь Длинных Молний была в самом разгаре, и десятки человек проведут сегодняшнюю ночь вне своих теплых постелей, щурясь от света ярких ламп и давая пояснения следователям. И далеко не все, кто даст эти самые требуемые «пояснения», смогут в ближайшее время вернуться домой.