Клеопатра - Наталья Павлищева

Цезарь взял новые дощечки, стило быстро заскользило по воску, оставляя след. Да, он часто диктовал письма секретарям, ходили даже слухи, что успевал делать это прямо из седла в движении, причем двум секретарям одновременно каждому свое. Цезарь действительно торопился жить, он старался успеть как можно больше, тем более сейчас, когда власть над Римом уже есть, а впереди еще так много дел, но возраст все чаще дает себя знать, да и болезнь тоже.

Но были письма, которые он писал только сам, писал быстро, так же как делал все остальное. Нынешнее было одним из таких. Вернее, писем было два – одно сестре Юлии, второе самому Октавиану. Цезарь желал знать коечто о внучатом племяннике, конечно, пока ничем не выдавая намерение превратить того в наследника.

Цезарь не спешил в Рим, потому что, кроме неотложных дел в Испании и Цизальпийской Галлии, у него появились серьезные проблемы со здоровьем. Много лет назад, еще юнцом он впервые испытал приступ падучей. И хотя приступы могли не повторяться годами, страх перед внезапно возникающей слабостью и судорогами не оставлял его всю жизнь.

Но болезнь не давала о себе знать, и он уже почти забыл этот страх. А теперь вот снова напала. Все вокруг смотрят с уважением, считается, что падучая – болезнь божественная. Откуда им знать, как диктатор боится позора изза неожиданной потери сознания и падения в конвульсиях! Однажды он видел со стороны такого вот бьющегося в судорогах и навсегда запомнил тело, изогнутое дугой, выпученные закатившиеся глаза, пену изо рта и придурковатый вид сразу после окончания приступа. Не хотелось, чтобы и его видели таким же, тем более Клеопатра!

Но, видно, изза перенапряжения последних лет приступы стали повторяться все чаще. Ощущая, как начинает кружиться голова и дыхание становится тяжелым, он, не боявшийся никого и ничего, начинал паниковать! А если это произойдет на виду у всего Рима?! Хорош диктатор и «Освободитель», который дергается в падучей с пеной у рта!

Кроме того, Цезарь вдруг стал чувствовать, что у него стремительно портится характер. Никогда не выходивший из себя даже в трудных ситуациях, он теперь злился изза пустяков, стал резким и иногда просто нетерпимым, особенно после приступов или перед ними.

Врач, срочно и тайно вызванный в имение, долго качал головой, но сказать ничего толком не смог. Никто не умел, да и не хотел лечить божественную болезнь. Общие рекомендации вроде совета побольше отдыхать и бывать на свежем воздухе Цезаря только разозлили. Как идти в сенат, как выходить перед народом, если рискуешь в любую минуту бухнуться на землю и задергаться, задирая ноги кверху всем на смех?!

Но, отдохнув, он действительно почувствовал себя лучше. Кроме того, пришли письма от сестры, подробно расписывающей успехи своего ненаглядного Октавиана, и от него самого – более скупое и чуть надменное, видно, юнца тяготила чьято опека. Как бы не перестараться, как с Марком Брутом, не то и этот пойдет на поводу у болтовни Цицерона!

Возвращаться в Рим не хотелось еще и изза необходимости видеть Марка, Кассия и ту же Сервилию. Делать вид, что ничего не произошло или что он ничего не знает? Совсем недавно Цезаря бы позабавило такое развлечение, интересно наблюдать за людьми, которые не подозревают, что ты знаешь их истинные мысли. Но сейчас, видно, сказывалась болезнь, он откровенно боялся не сдержаться.

До самой осени Цезарь сухо отписывался и сидел в своем Лавике. Закончил поэму «Путешествие», привел в порядок «Записки», много читал и завершил своего «АнтиКатона». Ответ Марку Бруту, написавшему «Катона» – восхваление дяде, получился довольно едким. Гирций по поручению диктатора собрал немало сведений, компрометирующих идеал аристократической добродетели, поэтому изпод пера Цезаря вышел весьма обличительный труд.

У Катона, как и любого другого, нашлось немало неприглядных поступков. Взять хотя бы распоряжение сначала нарядить тело своего умершего сводного брата в дорогие золоченые одежды и украшения, а после кремации просеять пепел, чтобы забрать расплавленное золото обратно!

Но самым странным поступком была сдача в аренду… собственной супруги. Его приятель Гортензий сначала попросил руки дочери Катона Порции, бывшей замужем за Бибулом. Но муж не дал той развода, тогда Гортензий не придумал ничего лучше, как попросить у Катона… его собственную жену Марцию! Объяснения были просты: Гортензию очень хотелось иметь детей от той же женщины, что и у Катона. Идеалист… согласился! Он развелся с беременной супругой, выдав ее замуж за Гортензия, и не прогадал, потому что новый муж его бывшей жены долго не прожил, зато оставил довольной вдове огромное наследство, получив которое, та снова вернулась к прежнему супругу. Не один Цезарь, многие, даже Цицерон обвиняли Катона в неприглядности этого поступка, но обвиняли, только пока тот был жив. Вспоровший себе живот брат Сервилии после смерти получил в глазах своих сторонников отпущение всех грехов разом и стал идеалом в еще большей степени.

Цезарь злился изза неразумности такого подхода. Всегда легче уйти, чем остаться и попытаться чтото сделать. Попробовал бы тот же Катон, получивший немалое наследство (изза чего его недолюбливала Сервилия), добиться того, чего добился в своей жизни Цезарь, не имевший и сотой доли его богатств! Гай Юлий был обязан только себе и своему имени, а не оставленным деньгам, к тому же Катоном бездарно растранжиренным.

Цезаря обижало, что Цицерон и Брут намеренно не замечали недостатки Катона, видя только его достоинства. Но в отношении самого Цезаря этого делать не собирались, хотя оба были ему многим обязаны. Кто другой на месте диктатора простил бы Марка Брута и Кассия или не подверг опале Цицерона? Вот этого заговорщики помнить не желают.

От Цезаря пришло письмо. Чего он боялся, шифруя? На первый взгляд абракадабра, пустой набор латинских букв, но в верхнем левом углу стояла цифра IV, показывающая, насколько нужно сдвинуться по алфавиту, чтобы прочесть. Клеопатра вздохнула, тайна для глупцов, только совсем бестолковый раб не догадается… Она взяла табличку и принялась переводить.

Ничего особенного, рассуждения о божественности всякой власти (словно она столько времени внушала ему не это же!), но вот проскользнуло то, чего царица так ждала.

«Ты переживаешь, что надменный Рим так и не принял тебя? Но вы действительно несовместимы. Я долго думал над этим. Ты зачахнешь в Риме.

Я родился в этом Городе, люблю его всей душой, каждый раз не могу дождаться возвращения. Но даже мне в Риме тесно. Значит ли это, что я стал слишком велик даже для Великого Рима?

И еще одно все больше заботит меня.

Рим велик, но это только Рим. Я не могу ни подарить, ни завещать его нашему сыну. Остается завоевать для Цезариона остальной мир».

Наконецто! Клеопатра усмехнулась – то, что она так старательно внушала любовнику при любой возможности, дало свои ростки. Он осознал, что кроме Рима есть и другой мир, который куда больше и заманчивей.

Клеопатра уставилась на пламя светильника, задумавшись. Она должна отнять у Города Цезаря! Им хватит и других. Цезарь принадлежит миру, который не ограничивается римскими холмами. А она принадлежит Цезарю и готова сложить к его ногам Египет, если тот потребует. Только с условием, что у Гая Юлия больше не будет любовниц. Какой бы ни была Клеопатра разумной, она оставалась женщиной, и сознавать, что диктатор снова ласкает когото другого, для нее было невыносимо.