Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках - Василий Аксенов

Теперь посмотрим за спину Яну Тушинскому. У него, как и у Эра, нет никаких сомнительных записей в анкете, а между тем оба его деда прошли через лагеря. А самое удивительное состоит в том, что мать его Ольга Тушинская отвела своего мальчика от подозрения в ущербной национальности. Настоящее имя этого поэта — Ян Магнус. Он не любит на эту тему говорить, но в общем-то не скрывает, что он «немного латыш». На самом-то деле он не немного, а на все пятьдесят процентов балтийский немец.

И вот так на самом деле выглядят все наши дети, поэты, а также и примкнувшие к ним прозаики с поэтическим уклоном. У Андреотиса все его южные кланы с отцовской стороны были высланы в Казахстан, а папа остался нетронутым только оттого, что был авторитетом в области стали и сплавов. Отец Октавы, крупный партиец, расстрелян в 1937-м, мать провела пятнадцать лет в лагерях и в ссылке. На Ваксоне вообще клейма негде ставить, и это подтверждено слюной и кашлем генсека Хрущева. Подгурский, Атаманов, Бучечич и Жора Шалимов — все они запятнаны бедой и все они предназначены были для рабского предательства. Однако вы все почти разогнулись. Осталось всего лишь четверть века, чтоб разогнуться совсем. Собравшись сегодня для чтенья стихов и пенья с гитарой, вы показали свой детский каприз и нрав чистоты. Какое блаженство вас всех наблюдать вне тюрьмы и судилищ. Итак, завершаем торжественный акт песнопеньем Кукуша:

И улетаю, несу с собой ваш привет горделивой Праге, но помните, дети, что почти всегда, когда улетаю, я пролетаю рядом.

Никто не видел, конечно, как Он взмыл, но многие испытали мгновенную благость. Между тем начинало темнеть, и матери, в частности Анка и Мирка, стали уводить своих детей. Оставшийся актив, то есть главные действующие лица, стал собираться вокруг большого стола на террасе. Вина оставалось еще немало, а чачи вообще достало, чтобы всем захмелиться. Кто-то процитировал Кукуша:

«Как хорошо, Янк, что ты сегодня вернулся к своему снегу, — сказала еще не пьяная Нэлла. — Я всегда говорила тебе, что снег твоя главная метафора. „Идут белые снеги, как большие князья. Жить и жить бы на свете, да наверно нельзя…“ Вот ты и сегодня, когда мы все так расчувствовались, начал со снега, как он „повалится, повалится…“ А потом вдруг себя сравнил с мечущимся горностаем на льдине; как удивительно! Не знаю, зачем тебе лезть в этот учебник советской истории для седьмого класса?»

«Неужели ты имеешь в виду „Братскую ГЭС“?» — с некоторой ущемленностью спросил Тушинский. Тут рассмеялась его жена Татьяна; и не просто так рассмеялась, а с явным вызовом: «А ты неужели считаешь, что это твой шедевр? Четыре с половиной тысячи строк на три четверти становятся пересказом советских банальностей. А неучи из ЦК еще требуют улучшений! Они не только вырубают куски текста, то есть некоторые куски живого, поэтического, — тьфу не могу об этом говорить, меня тошнит, меня трясет! — но они еще, притворяясь не-цензурой, требуют написания другого, дохлого, своего советского текста!» «Таня, Таня!» — умоляюще, но и предупреждающе воззвал Ян.

Она сидела теперь на перилах террасы, одна нога уперлась в столб, юбка сарафана с нее упала, обнажив идеальные линии, и все сидевшие вокруг стола теперь смотрели на эту ногу как на некоторое удивительное явление природы, как будто эти формы, вкупе с прочими, не были представлены в полной гармонии на литфондовском пляже. Темные волосы ее были растрепаны, горели ярко-синие глаза, но с фиолетовым проблеском.

«Перестань на меня орать! — грубейшим образом гаркнула она на мужа, хотя тот вовсе не орал, но лишь взывал. Тут в ее поле зрения попал явно любующийся ею Копелиович с его бородою, одолженной у „Могучей кучки“. — Лев Бенедиктович, вы знаете, в чем разница между обычной цензурой и нашей простой советской цензурой? Обычная цензура лишь вырезает опасные места, а наша цензура из цензур требует, чтобы автор в опустевшее место еще вписал что-нибудь с ее точки зрения возвышенное. Она требует любви к себе, вот в чем разница, Лев Бенедиктович!» «Я всегда называл эту Таньку женщиной-мыслителем! — возгласил человек, просидевший восемь лет на „шарашке“ вместе с Солженицыным. — Давайте, друзья, выпьем дважды за эту женщину и за этого мыслителя!»

На некоторое время вокруг стола воцарился беспечный галдеж, все стали чокаться кто стаканом, которых не хватало, кто пол-литровой банкой, из которых три вскоре были побиты, а кто и пластмассовым стаканчиком для бритья, который был один.

Танька все-таки и после этого тоста потребовала к себе дополнительного внимания. Она хочет поставить один очень важный вопрос. Черт бы вас побрал, это вопрос для всей поэзии, вернее, для всей нашей литературной среды. Вопрос ставится так: что вы выбираете — предательство или страдание? Мне кажется, что после хрущевского опороса наши мальчики склоняются к первому. Они забздели, что их перестанут печатать и выпускать за границу. После 1963-го страшно оскандалились, обосрались! Предали, по-блядски предали нашу The Lady Most Beautiful and Immaculate! Что я имею в виду? Поэзию, говнюки; неужели и этого вы не понимаете? Вам дан поэтический дар, а вы его расходуете, чтобы умаслить кретинических хмырей аппарата! Этот! Обвиняющим, но явно любовным пальцем она тыкает в своего мужа. Этот катает свою мегаломаническую бредовину на четыре с половиной тысячи строк! Господа, те, кто не читал, сейчас я преподнесу вам сюрприз. Оказывается Россия сучьей своей утробой произвела трех великих сынов: Пушкина, Толстого и… Ну, кого третьего-то, не догадываетесь?

Тут Подгурский ляпнул: «Достоевского?», а Ралисса Кочевая при помощи кисти своей левой руки предположила: «Ахматову?» Тут все загалдели вокруг, и особенно выделился Григ Барлахский: «Что за безобразие, в самом деле? Ахматова все-таки не сын, а дочь!»

«Ленина, мудилы грешные, — закричала своим женским басом несравненная Татьяна Фалькон. Она, между прочим, была известна своим пристрастием к матерщине. — Ленин Владимир Кузьмич, что ли, или как его там, был объявлен третьим великим сыном России! Третий по рождению, но главный по значению; мессия! Как это у тебя, Янчик, сказано: „В России Ленин лишь нарождается, а баба пьяная в грязи валяется…“ Ну, не злись на неточную цитату! Ну и, как говорится, не только наш плут горазд по части цековских восхвалений, но даже гений наш оскоромился. Антоша, о тебе говорю, о твоем ленинском флакончике, о „Лонжюмо“, конечно, о ней! „Уберите Ленина с денег!“ Да куда же его с денег-то перетащить? На туалетную бумагу, что ли?»

Тут Теофилова пробралась к Фалькон-Тушинской и громко зашептала ей на ухо: «Танька, ну что ты несешь? Ведь ты так можешь всех обмазать!» Антоша изо всех сил подавляет улыбку, изображает мировую скорбь. Татьяна — хап! — опрокидывает — какой по счету? — стаканчик чачи. «А Вакса-то наш — хорош! — возвращается из Аргентины и пишет идиотскую статью „Гражданственность“! Шедевр 1963-го! И помещает ее не где-нибудь, а в газете „Правда“!»