Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Закончилось это тремя кровавыми царапинами на бабушкиной щеке.

– Quelleconne. Diablesse[30]. – прошипела бабушка.

Трудно сказать, как долго это длилось.

Для четырехлетнего ребенка время – это водоворот, в который затягивает месяцы, а возможно, и годы. Темнота, поселившаяся в девочке, закручивалась спиралью, укреплялась. Лица родителей смазывались в ее воспоминаниях. Теперь она не могла точно вспомнить, были ли у ее отца усы, а ее мать – блондинка или брюнетка?

Она начала забывать запах фермерского дома, где родилась, шуршание гравия под подошвами ее туфелек, вечный полумрак на кухне, даже когда горит свет. Волк, притаившийся в ее груди, свернулся калачиком и уснул…

3

НА ПОХОРОНЫ ЛОТТО ПРИЕХАЛИ ТЫСЯЧИ.

Матильда знала, что его любили даже незнакомцы, но вот его эксцентричность им не нравилась. И теперь люди, которых она никогда раньше не видела, заняли весь тротуар, стеная и причитая. О великий человек! Драматург высшей пробы!

Матильда ехала в сверкающем черном лимузине, венчающем череду других, точно таких же, словно вожак в стае дроздов. Ее муж умел вдохновлять людей, и это вдохновение превращало его в их собственного Ланселота Саттервайта. Частица его жила в каждом из них, и все эти частицы отныне и навсегда принадлежали им, а не Матильде.

Весь этот поток соплей и слез вызывал у нее раздражение и брезгливость. Чье-то кофейное дыхание постоянно омывало ее лицо. Повсюду слышалась яростная смесь чужих духов. Матильда ненавидела духи. Их изобрели для тех, кто не следит за собой или не любит свое тело. Чистые люди никогда не стремятся пахнуть цветами.

Похороны закончились, и за город Матильда ехала уже в одиночестве. Возможно, планировался еще какой-то прием, но Матильда точно не знала. Или не хотела знать. Она бы все равно не пошла. Хватит с нее людей.

Дом раскалился. Бассейн ослепительно сверкал на солнце. Черные тряпки Матильды валялись на кухонном полу. Песик сжался на своей подушке, стараясь быть незаметной, и затравленно сверкал глазами из своего угла.

[Пока Лотто лежал на столе, Бог все лизала и лизала его голые посиневшие ступни, как будто ее язык мог вдохнуть в него жизнь. Глупое животное.]

А затем Матильда почувствовала странный отрыв от тела и словно со стороны увидела собственную наготу.

Свет скользил по комнате и гас, а следом за ним кралась ночь.

В этот момент безучастного самосозерцания в заднем окне ее дома появились лица друзей. Они испугались, увидев ее голое тело на кухонном столе. Зазвучали их голоса, приглушенные стеклом: «Впусти нас, Матильда. Впусти нас!»

Вид ее голого тела не отпускал их, но в конце концов они разошлись.

Позже, лежа голой уже в постели, Матильда бездумно нажимала «копировать» и «вставить», рассылая всем один и тот же е-мейл: «Спасибо», «Спасибо», «Спасибо». Потом она обнаружила у себя в руке чашку горячего чая и поблагодарила Обнаженную Матильду за предусмотрительность. А потом поняла, что перебралась в залитый лунным светом бассейн и начала беспокоиться о душевном здоровье Обнаженной Матильды.

Эта Матильда отказывалась открывать дверь, несмотря на звонок. Просыпалась на другом конце кровати, пытаясь разыскать тепло, которое навсегда ее покинуло, оставляла мусор на крыльце, не следила за цветами, наблюдала, как ее песик мочится прямо посреди кухни. Матильда кормила бедное животное яичницей и остатками чили, который сделал Лотто, и наблюдала, как Бог вылизывает раздраженный острыми приправами зад, пока тот не покраснеет.

Обнаженная Матильда запирала двери и игнорировала стук и крики любимых друзей: «Матильда, сколько можно! Впусти нас! Мы никуда не уйдем и разобьем лагерь у тебя в саду!»

Последние слова принадлежали тетушке ее мужа, Салли, и она в самом деле поставила во дворе палатку, пока Обнаженная Матильда наконец не открыла. Тетушка Салли потеряла две самые большие привязанности в своей жизни, и обе покинули ее за несколько коротких месяцев, но, в отличие от Матильды, она упивалась своим горем: носила шелковые тайские наряды, мерцающие, точно драгоценные камни, и красила волосы в иссиня-черный цвет.

Каждый раз, когда на ее постели появлялся поднос, Обнаженная Матильда с головой накрывалась одеялом и дрожала под ним, пока не удавалось снова уснуть.

Поднос, сон, ванная, поднос, сон, плохие мысли, ужасные воспоминания, скулящая Бог, поднос, сон.

Это повторялось без конца.

Я ОСТАНУСЬ НАВЕКИ ЗДЕСЬ, вдова в твоем остывшем зале. Так бранилась Андромаха, идеальнейшая жена всех времен, в тот момент, когда обнимала белыми руками голову мертвого Гектора.

Ты оставил мне только горечь и тоску. Ты не умер в постели, протягивая ко мне руки. Ты не дал мне сказать тебе последнее ласковое слово, которое я могла бы вспомнить в горе.

Andromaque, jepense à vous![31]

ИТАК, ЭТО ПОВТОРЯЛОСЬ БЕЗ КОНЦА, пока в течение первой недели вдовства Матильда, лежа в постели под покровом одеял, защищавших ее нагое тело все это время, не почувствовала, как разгорелось возбуждение. Ей был нужен секс. Много секса. Перед ее внутренним взором неустанно шел парад голодных, жадных мужчин в черно-белых костюмах, как в черно-белом кино.

И шел этот парад под громкую органную музыку. Органную. Ха-ха.

Всего несколько раз в жизни она испытывала такое возбуждение. В свой первый год половой жизни, задолго до Лотто. Он всегда считал, что она была девственницей, но, когда у них случился первый раз, у нее просто начались месячные, вот и все. И все же она поддерживала в нем эту веру. Она не была девственницей, но до него у нее был только один мужчина. Это был секрет, о котором Лотто никогда бы не узнал. Он бы никогда этого не понял, его огромное эго не вынесло бы мысли о том, что кто-то его опередил.

Ей было очень неловко вспоминать семнадцатилетнюю себя в старшей школе, когда после ошеломления первой недели ей казалось, что весь мир говорит с ней о сексе: то, как солнечный свет, пульсируя, пробивается сквозь листву деревьев, то, как одежда при движении гладит ее кожу. Когда она говорила с кем-то, то не вникала в слова, которые произносил собеседник, а наблюдала, как двигаются его язык и губы. У нее было такое чувство, будто тот, первый мужчина, вызвал в ее теле землетрясение, и теперь оно бродило по ее коже. Последние недели старшей школы Матильда ходила, сгорая от желания съесть всех этих аппетитных парней вокруг себя. Если бы только было можно, она бы проглотила их целиком, но вместо этого она лишь широко улыбалась им, а они убегали прочь. Матильда смеялась, но к этому смеху примешивалось чувство досады.

Правда, теперь это не имело значения. С того момента как она вышла замуж, в ее жизни был только Лотто. Она была верной женой. И практически не сомневалась в том, что и он был верным мужем.