История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

Спор с маман не заканчивается. Идут дикие торги, настойчивые уговоры. Мы приходим к консенсусу. Она соглашается пока не вызывать врача, но я должен буду выпить aspro, отвар огуречника и сделать припарку из льняной муки. Но если вечером температура не снизится, она позвонит кому следует!

Вопрос улажен, и я располагаюсь поудобнее в своём лежаке, чтобы немного поразмышлять. Фелиси предлагает мне газету, свежую как яйцо всмятку, но я отказываюсь. Сегодня новости извне меня не интересуют.

Пусть мир покрутится без меня. Сегодня я пас. Неплохо иногда уходить в «аут».

Я предаюсь размышлению в нескольких сантиметрах над реальностью. Ничто меня не тревожит. Мне хорошо.

Через час этой летаргии я начинаю реагировать на окружающий мир. Вы же знаете своего Сан-А, мои милые? Он человек действия. Плевать в потолок он может лишь в малых дозах; даже когда у него кровь вот-вот закипит.

Я пользуюсь тем, что Фелиси принесла мне остаток вогезского сиропа, и прошу подать мне мой магнитофон.

— Хочешь продиктовать почту? — беспокоится она.

— Да нет, мам, ты меня принимаешь за бизнесмена! Я всего лишь хочу записать кое-какие мысли, которые появились в моей коробочке!

Она думает, что это у меня от температуры и что не стоит мне противиться, дабы не злить термометр. Фелиси верит, что от беспокойства повышается температура.

Она укладывает мою маленькую установку. Я остаюсь в спальне наедине со светящимся зелёным огоньком.

Микрофон на моей подушке выглядит довольно необычным соседом. Внимательным и нескромным! Я бы предпочёл блондинку на его месте, но в таком случае мне пришлось бы слушать, а не говорить.

Я смотрю на трещину на потолке. Ещё одна моя подружка. Я её замечаю только тогда, когда болею. При каждой новой ангине я замечаю, что она растёт. Её рисунок вычерчивается миллиметр за миллиметром, придавая форму моим грёзам.

Сегодня она похожа на слегка искривлённый цветок лилии. Я закрываю глаза. Слабый шум магнитофона щекочет мне нервы, как бормашина дантиста. И тогда, чтобы заглушить его продолжительное шипение, я начинаю говорить:

— Мой дорогой Берю!

Звук «ю» в слове Берю растягивает зелёный огонёк, который начинает подрагивать. За окном в небе Сен-Клу гремит гром.

— Мой дорогой Берю! — повторяю я. — Благодаря твоей вчерашней вылазке на природу, я подхватил сильную простуду.

Я замолкаю. У меня хриплый голос и какой-то не свой. Ну да ладно!

— Чтобы не прерывать твой образовательный процесс и подготовить тебя к должности преподавателя истории, я буду просвещать тебя с помощью магнитофона. Я тебе перешлю кассету, и ты прослушаешь её на аппарате, который нам дали в Домике-с-Зонтиком (прогресс не остановишь). Этот, скажем, временный способ даёт мне преимущество: ты не сможешь обрывать меня глупо и беспардонно. Понял? Так, погнали.

Итак, в 1643 году наш серьёзный, сухопарый, целомудренный Людовик Тринадцатый, тот, для которого детородный аппарат был чем-то вроде колпака для автомобильных колёс, умирает. Поскольку у него было достаточно времени, чтобы подготовиться к круизу в потусторонний мир, на время, пока Людовик Четырнадцатый будет несовершеннолетним, он учредил Регентский совет, в котором была целая куча людей. В этом Совете его мадам Анна Австрийская, которую он ни в грош не ставил, имеет всего один голос. Довольный своим приколом, он умирает со спокойной душой.

Анна Австрийская рыдает. От злобы! Всю свою жизнь она терпела издевательства, унижения. Людовик Тринадцатый и Ришелье отстраняли её от дел. И вот когда наступил час взять реванш, это дурацкое завещание продолжало втаптывать её в грязь. Но уж тут она брыкается. Жизнь коротка, и она хочет попользоваться ею. Прожить с импотентом, осмелюсь сказать, более четверти века и получить рога — это невыносимо. Мамаша Австрийская встаёт на дыбы. С помощью Мазарини, которого она соблазнила, она добивается отмены завещания в парламенте и назначает себя полновластной регентшей. Её сыну всего лишь пять лет. То есть впереди её ждут прекрасные дни. В эйфории она тайно становится женой своего сообщника Мазарини…

Я умолкаю. Пот течёт мне на лоб. Я вытираю его изнанкой пижамы и продолжаю под шум магнитофона, который для меня всё равно что жадное дыхание Толстяка:

— Я знаю, что ты мне сейчас скажешь, Берю. Как кардиналу удалось жениться? Отвечаю: Жюль Мазарини был кардиналом, но не священником. Он был послан в Париж папским престолом в качестве дипломата от Ватикана. Именно там Ришелье приметил этого умного мальчика и направил его в нужное русло. Через некоторое время Жюль понял, какие выгоды ему сулила Франция, и он принял французское гражданство. И вот он уже муж Анны Австрийской. Она почувствовала слабость к его шапочке! Они счастливы и начинают управлять королевством. Но им не везёт: вспыхивает фронда. Это такая гражданская война, которая не относилась к особо кровопролитным войнам. Но она представляла угрозу для абсолютной монархии, которую установил Генрих Четвёртый, а вслед за ним Людовик Тринадцатый. Сначала восстаёт парламент, затем принцы. Регентша, её сын и её Жюль[153]вынуждены покинуть Париж и укрыться в Сен-Жермене. Наступает нехорошее время для страны. Провинции грабят, поля поджигают, всюду эпидемии. Но Жюль Мазарини держится и ждёт, когда гроза пройдёт. В конце концов он побеждает, и королевская власть восстанавливается. Здесь надо отдать должное в полный рост так называемому Сен-Венсану де Полю, аббату Пьеру. В эти голодные времена он был священником на каторжных работах, он делал всё возможное для того, чтобы облегчить страдания людям, и в этом ему помогал кардинал, чьё имя не может тебе не понравиться, потому что его звали Берюль!

Вновь входит Фелиси. Она принесла аспирин с витамином. Я прерываю свою образовательную передачу.

— Только не утомляй себя, — просит маман, видя, что моя подушка промокла от пота.

— Наоборот, — говорю я, — я как раз рассказываю Берю о Людовике Четырнадцатом, это хорошее потогонное средство, не хуже твоего огуречника.

Она качает головой и вытирает мне лоб салфеткой, смоченной в одеколоне.

— Тебе ничего не надо, дорогой?

— Нет, мам, всё в полном райте, мне уже лучше. Завтра я буду на ногах.

Она выходит, и я включаю мафон. Маленький светящийся глазок снова подмигивает мне.

— Извини меня, Толстяк, я принимал аспирин. На чём я остановился?.. Секундочку, я перекручу назад.

Вращающиеся бобины вскрикивают как простуженные чайки. Я слушаю свои последние слова и продолжаю:

— ОК! Я с тобой, Толстяк! Итак, фронда терпит поражение, и парочка Мазарини — Анна Австрийская продолжает править свой бал. Тем временем Людовик Четырнадцатый занят тем, что лишает невинности придворных дам. Он легкомыслен, он бабник. Ничто не заставляет думать, что он станет нашим самым великим королём. Он влюбляется в племянницу Мазарини, Марию Манчини. Юная дева не была красивой, но у неё был шарм. Как бы то ни было, король страстно в неё влюбился. Эта пацанка держала за печкой одну мыслишку: залезть на трон. Людовик Четырнадцатый тоже этого хотел. Тем более, как выражаются у баронессы де Трюклюш, она не хотела ему уступить. У Мазарини была шикарная возможность укрепить свою династию. Этот мужик любил роскошь, тугрики, почести и произведения искусства; но он служил Франции и монархии, и он помешал этому браку. Перед ним я тоже снимаю шляпу. Прекрасно, когда долг выше личных интересов. Так что он разъединил этих голубков и решил поскорее женить Людовика. Угадай, на ком? На инфанте испанской, натюрлих. Ничто не ново под луной (и Королём-Солнцем)! Обычно, чтобы остановить мочиловку между двумя странами, в кровать французских королей подкладывали испанских инфант. Но каждый раз совершали ошибку, потому что месилово возобновлялось, и зачастую как раз из-за приданого или же, наоборот, со стороны невесты слишком многого хотели! В общем, Жюль тоже поверил в мир через обруч. Эту инфанту испанскую звали Марией-Тересией, и, можешь мне поверить, у неё ничего не было общего с Брижит Бардо! Карлица слегка через край и рожа как у Карлена[154]; чтобы выглядеть прилично в её компании, не нужно было покупать себе бронзовые трусы.