Псы Вавилона - Алексей Атеев

– Молебен может читать только рукоположенный в сан, – веско произнес я.

– Ничего, батюшка, и твоя молитва сгодится. Службу, чай, знаешь…

– А скажи, Матрена, что стало с женщиной, на которую напал упырь?

– А то и стало. Чахнуть начала. Он ее, можно сказать, и не тронул. Сорочку разорвал да плечо зубами оцарапал, а все одно заразу передал. Резвая бабенка была, а теперь все больше лежит, последнее время и вовсе не встает. Вот-вот господу душу отдаст. Ну да ладно, давай-ка укладываться.

Я улегся на пахнущий кислятиной тулуп и долго не мог заснуть, прислушивался к звукам за стенами хаты.

Разбудила меня возня старухи. Я открыл глаза. Было раннее утро. Матрена растапливала печь. Я сходил на двор, умылся, потом вернулся в хату, в раздумье сел за стол. Что делать дальше? Уходить? Вечерние мысли о том, чтобы остаться тут на несколько дней и разобраться в происходящем, казались глупыми. Поверил бредням ополоумевшей от одиночества старухи. Нет, нужно отправляться в путь. Я вернулся в хату, развязал сидор, отсыпал старухе соли.

– Неужто собираешься? – поинтересовалась она, ставя передо мной сковороду все с той же яичницей, на этот раз обильно сдобренной зажаренным салом.

– Пойду, наверное, дорога длинная…

– А как же молебен?

– Я же сказал: сан у меня неподходящий, чтобы молебны служить.

Матрена всплеснула руками и, видимо, хотела разразиться гневной речью, но, взглянув на чашку с солью, умильно произнесла:

– Дождись, батюшка, моего прихода. Мигом сбегаю в одно место и вертаюсь. Уж не обидь старушонку. Погодь малость.

Матрена отсутствовала примерно с полчаса. Я примерно представлял, куда она отправилась. Скорее всего решила пригласить какого-нибудь местного патриарха в надежде уговорить меня остаться. Так и оказалось. В дверях показался здоровенный седоусый дядька в свитке, шароварах и смазных сапогах, из-за его плеча выглядывала Матрена.

– Здоровеньки булы, – пророкотал он, оглядывая меня с головы до ног. Я тоже поздоровался.

– Мотря каже: вы духовного звания?

Я неопределенно кивнул головой.

– Тоди вы забовьязаны допомогати мене. Моя сноха дюже хворае. Лиха людына сгубила. Почитайте над ею молитвы, за Христа ради молю. – Седоусый – это и был местный богатей Петриченко – поклонился мне в ноги. Ну как тут откажешь.

Пока шли до его хаты, дядька повторил мне историю, уже слышанную от Матрены, только по его словам выходило, что он вовсе ни при чем. Похоронили неизвестного без его участия.

Дом у Петриченко был хоть и под соломенной крышей, но раза в три больше Матрениной хаты. Я разулся и прошел следом за хозяином в небольшую светлую комнату. На широкой деревянной кровати лежала укрытая до самого подбородка пестрым, лоскутным одеялом молодая женщина с бледным исхудалым лицом. Заслышав шум, она открыла глаза и равнодушно взглянула на меня.

– Хто це?

– Молитвы читать тоби буде, – объяснил седоусый.

– А-а. Хай читае. Толку тильки нема.

– Доктору бы ее показать нужно, – предложил я.

– Яки ныне дохтура? Ты читай!

Часа два я как заведенный тарахтел разные молитвы: «Отче наш», «Богородицу…», снова «Отче наш»… Женщина – ее, как оказалось, звали Наталкой, пребывала в забытьи. Время от времени она открывала глаза, бессмысленно таращилась на меня, что-то шептала воспаленными губами. Я плохо понимаю малороссийское наречие, однако расслышал: «Литае он до мене». Был ли это бред или здесь действительно происходило нечто необъяснимое с точки зрения обычной логики?

После полудня за обедом собралась вся семья Петриченко. Позвали и меня. На лавках вдоль капитального дубового стола сидело человек пятнадцать. Во главе сам седоусый дядька, рядом – сын, чью жену я только что отчитывал, такой же, как отец, крупный и круглоголовый, с такими же вислыми усами, только не седыми, а словно две смоляные сосульки. Он, ни на кого не глядя, хлебал борщ деревянной ложкой из огромной глиняной миски. Кроме этих двоих, за столом сидели семейные дочки с зятьями, незамужние девки и куча ребятишек разных возрастов. Противоположный конец стола замыкала хозяйка – дородная хохлушка с необъятной грудью. Края повязанного платка торчали над ее головой словно рожки. Атмосфера в горнице была крайне напряженной. Мрачные лица, растерянные взгляды… Даже дети вели себя смирно. Угрюмое молчание сохранялось недолго. Сын выскреб свою миску, кинул в нее ложку и поднял глаза на отца:

– Що же робить, тато? Наталка помирае.

Седоусый взглянул на меня. Я пожал плечами.

– Могилу нужно раскопать и на мертвое тело взглянуть, – сказал один из зятьев, похоже, русский.

Тут все заговорили разом. Молодежь была – за. Хозяйка – против. Сам Петриченко колебался. Точку поставил сын. Он ударил кулаком по столу, приказал всем молчать и выразился в том смысле, что, поскольку других средств не имеется, нужно идти на кладбище и раскапывать могилу. Так и сделали. Схватив лопаты и заступы, все многочисленное семейство кинулось исполнять задуманное. Казалось, все хотели поскорее покончить со скверным делом. И вот что странно. Словно по команде из своих хат высыпали все остальные обитатели хутора и мигом присоединились к семейству Петриченко. Вначале люди шли быстрым шагом, потом перешли на бег. Происходящее напоминало всеобщее помешательство. Я, увлеченный людским потоком, двигался вместе со всеми. Кладбище находилось рядом с хутором. Обычный, ничем не примечательный деревенский погост с покосившимися крестами, поросшими свежей сочной травой могильными холмиками. Нужное место отыскали сразу. Видно было, хоронили наспех, кое-как, даже насыпь над могилой сделать не удосужились. Возле могилы повсюду валялись комья чернозема. Народ зашумел: «Смотрите, смотрите, земля свежая, а вот дыра, через которую он вылетает». В земле действительно имелось небольшое отверстие, должно быть, сусличья нора.

Народ в растерянности топтался вокруг могилы, не зная, как к ней подступиться. Тогда старик Петриченко взял из чьих-то рук лопату и кряхтя принялся за дело. Тотчас взялся за заступ и сын, став лихорадочно куда попало расшвыривать землю.

Труп был захоронен совсем не глубоко и, конечно же, без всякого гроба. Тело вытащили и бросили у края могилы. Оно было запорошено землей, однако разложение практически не коснулось его. Кто-то пучком травы обмахнул лицо. Оно оказалось темно-бордового, свекольного цвета. По толпе пронесся вздох ужаса. «Упырь, упырь…» – зашелестело со всех сторон. Петриченко-сын с размаху рубанул лопатой по шее. Из раны выступила кровь, но не свежая, а темная, густая, похожая на кизиловое варенье. Однако никаких признаков жизни в теле заметно не было.

Какая-то женщина рухнула на колени и, завывая, начала кататься по земле. Заголосили и другие. И при всем при том ярко светило солнце, а вокруг весело пели птицы. Мне сделалось жутко. Ужасный обряд превращался в еще более страшную массовую истерию.