Разбой - Петр Воробьев

Меттхильд потянулась к телефону, чтоб позвонить Венцеславе в детинец, но тут в передачу врубились колбасники. С громкостью, бьющей по ушам, заиграла ужасающая песня:

– Срочно нужно ехать

На свадьбу или тризну?

Вызови возницу,

Цени дешевизну!

Он примчится быстро

На счёт: раз, два, три,

Только ты закажешь,

Куда тебя везти!

Телефон запоминай,

Его легко набрать –

Десять пять четыре два,

Восемь восемь пять!

За этим оскорблением скальдическому слогу, последовало предложение купить собрание фотографий озорных забав нагих килейских дев, потом флокк о чудо-масле для ухода за паровыми котлами, выжатом из морских змеев, далее кто-то со страшной скоростью принялся нахваливать порошок из подлинных студёноморских нарвальих бивней для неутомимости на любовном поприще… Меттхильд убавила звук, но продолжала сидеть у асирмато, перед серебряным подносиком с блюдцем, горшочком ежевичного варенья, и чашечкой с чимаром, в надежде на то, что колбасник, изрыгнув мерзкую толику завлекалова, поедет с передатчиком на новое место или, желательнее, колбасника застукают охотники за головами.

За поимку нитинга, заглушившего Самбора, награду можно было бы собрать никак не менее, чем трижды. Во-первых, от братства рыбаков – охота на нарвалов была запрещена, равно как и торговля поддельным бивнем. Во-вторых, от экологов – если не за нарвалов, так за морских змеев, выжатых на масло. В-третьих, от устроителей и поручителей прерванной передачи. Наконец, получив эти три поощрения, особнно кровожадный (или просто жадный) охотник за головами мог притащить вымазанного в дёгте и вывалянного в перьях колбасника и его разбитый передатчик в цех к настоящим колбасникам, люто ненавидевшим загрязнителей эфирных волн за их прозвище, по аналогии позорившее честное (по крайности сравнительно) ремесло. После этого, в колбасе «Мечта гиены» (куда, по уверению Самбора, старый козёл рубился вместе с ухожем[205]) могли бы появиться дёготь и перья. Не польстись настоящая гиена на такое угощение (и у некоторых падальщиков понятие имеется), оно могло бы сгодиться для неделю не евшей жаблацмоки.

Мысль о колбаснике, сожранном жаблацмокой, оказалась, конечно, слабым утешением, когда «Голос Волына» вернулся на законное место – увы, уже с чьими-то пространными рассуждениями о том, как затянувшаяся зима повлияет на расписание игр в ногомяч, и кому задержка с началом игр может оказаться больше на руку – танам, бодричам, лютичам, или устричам.

Взгрустнув, Меттхильд вспомнила, что труд – лекарство от печали, передвинулась от асирмато за стол у окна на юг, поправила очки, и вернулась к работе. Собранные топографами чертежи Слоницына холма надо было свести воедино, для чего приходилось считывать замеры высот и строить поверхность, прибегая к помощи логарифмического круга[206]из мамонтовой кости с увеличительным бегунком и тремя двухсторонними движками, один из которых отвечал только за тригонометрию. Поверхность следовало затем представить в виде, пригодном для оптического распознания. В воеводство только что пришёл из Квенмарка десятипудовый «Лу́кулайте» – ближайшее приближение к глазам для тьетокона. И это приближение сильно уступало настоящим глазам, поэтому изогипсы приходилось рисовать обмакнутым в чёрную краску полым тростниковым стилосом на одном полупрозрачном листе, изобаты – на другом, дороги – на третьем, берега и межевые камни – на четвёртом и пятом, и всё это по очереди скармливать машине. Чертежи, с которых снимались данные, выглядели так, как будто были нарисованы хвостом живой (и сопротивлявшейся) тухухоли[207], обмакнутым в макубную жвачку, на листах, которые предварительно дали обслюнить овцетелёночку. На одном даже имелся след, подозрительно напоминавший отпечаток копыта.

Меттхильд улыбнулась. Во время одной из летних практик, Курум мистагог обязательно посылал учеников делать топографическую съёмку. Учитель выбирал участок, повернувшись спиной к большой карте и кидая в неё через плечо тельменскую рыболовную острогу, напоминавшую Куруму о давнем путешествии по Икоаль-реке. Когда пришёл черёд Меттхильд, Нарфи, трёх Хельг, и нескольких других соучеников, острога указала на заливной луг на берегу Каномы, откуда рукой было подать до Сатисского Моха. Съёмку пришлось вести местами по колено в воде, по пояс в траве, деля луг с несколькими поколениями одомашненных туров и залежами отходов их жизнедеятельности, и куря козьи ноги из прегадостного местного шмалева в безуспешной попытке хоть как-то отвадить докучных комаров, мошку, оводов, слепней, шерстней, ос, сов, и прочих летающих лис. Всё равно весело – столько, сколько тогда по вечерам в палатке с тремя Хельгами, она в жизни не смеялась.

По асирмато, перемыв кости нескольких игроков в ногомяч и одного городского головы, попавшегося на найме мусорщиков, не состоявших в законном цехе, ведущие дали слово какому-то старцу из южного Винланда, рассказавшему о печальной судьбе просветлённой девы Нахуахль, служившей епарху и гражданам Калопневмы, нёсшей прекрасное в массы, и трагически и безвременно погибшей от неизвестной болезни.

Со светской хроники, разговор перешёл на Орафайокуль, и следующий гость беспроводной передачи был знаком Меттхильд – Каппи-Льон из Эльдфьялля, схоласт, написавший несколько книг про пещеры и огнедышащие горы, но до сих пор не удосужившийся представить аристоуригму[208]и пройти посвящение в мистагоги. Зачем киснуть в мистерионе, когда в поле ждут приключения?

– Ещё раз повтори, какое извержение тебя вдруг на этот раз накрыло?

– Фреатическое. Сразу поправлю – не вдруг накрыло, а произошло в точности, как я и предсказывал.

– А как же нога? Еле ступить можешь?

– Я в точности предсказывал, как, а не где. Говорил, что магма поднимется, перегреет подземные воды, и будет паровой взрыв. Вот и рвануло, только не сама гора, а по обе стороны от неё, из расселин и новых кратеров, общим числом в пол-гросса. Один открылся в пяти саженях от наших приборов. Я уж было решил, всё.

– И что ж ты делал?

– Засёк время, когда рвануло, потом считал, сколько за диалепт рядом со мной упадёт крупных обломков, и сколько мелких. Часть пара тут же осела грязью, так что бежать мы не могли. Ещё показания записывал каждый раз, когда приборы и часы обтирал, чтоб стрелки видеть.

– И тебя крупным обломком прямо в ногу шарахнуло?

Каппи-Льон заливисто заржал.