Пепел и пыль - Ярослав Гжендович

Скатившись с креста, я бессильно лежал, истекая светящейся кровью.

Плакальщики почти исчезли под водоворотами перьев, клювов и когтей. Все пришло в движение. Все тонуло в оглушительном карканье и крике. Мечущиеся по поляне стаи разъяренных птиц вдруг взмыли в воздух, хлопая черными крыльями, и рассеялись.

Не осталось ничего.

Ни обрывка черного одеяния, будто монахи сами превратились в воронов. Птицы снова расселись на ветках – и наступила тишина.

Полная тишина.

Я сел, застонав от боли и пытаясь опираться наименее израненными и побитыми частями тела.

А ведь мне говорили – берегись терний.

Послышался треск двигателя – знакомый гул мотоцикла BMW Р-75 «Сахара». Марлен.

Моя Марлен.

Мотоцикл вкатился на поляну. На нем сидела незнакомая голая девушка – странно, боком, как в дамском седле, не касаясь ни педалей, ни подпорок. Даже на руль она опиралась небрежно, в позе, вести в которой было совершенно невозможно.

– Так и будешь лежать? – спросила она низким чувственным голосом.

Девушка была не просто голая, но и как бы слегка прозрачная. Я отчетливо видел сквозь ее тело деревья, очертания мотоцикла и землянки позади него. У нее было такое же миниатюрное треугольное личико, как у Патриции, еще более хищный выпирающий нос и грива волос, но не смолисто-черных, а напоминавших раскаленную медную проволоку. Еще у нее имелись столь же длинные изящные ноги, большие груди и подстриженные узкой вертикальной полоской волосы на лобке.

– Садишься или будешь таращиться? – спросила она. – Я Мелания. Патриция не смогла приехать.

Я почувствовал, как мое горло покрывается ржавчиной.

– Я ее убил, – прохрипел я. – Застрелил. Она продала меня Плакальщикам. Она была очень старая. И очень злая.

– Ерунда, – сказала Мелания. – Чушь и бред. Это не она, дурачок. Ты спас ей жизнь. Она не смогла приехать, потому что еще не пришла в себя. К тому же она не умеет. Собственно, я тоже. Никогда раньше такого не приходилось. Садись, психопомп.

Я становился знаменитым. Плохо дело. Я сел, вернее ввалился в коляску. Хоть и был едва жив, мне нужно было знать.

– То, что ты видел, – автоэкзорцизм. Она пыталась изгнать существо, которое в нее вселилось. Похвально и самоотверженно, но глупо. Она сама пыталась провести над собой акт экзорцизма, представляешь? Ее это едва не убило. Если бы ты мне не позвонил, ее уже не было бы в живых. То, что ты убил, – та самая тварь, которую она изгнала. Старая ведьма нескольких сот лет от роду. Чудовище. Мы не все такие симпатичные. И это тоже спасло глупышку. Ты разорвал связь. Даже не знаю как.

– Патриция жива?

– Когда-то я жила с волколаком, который был посообразительнее тебя.

– Как ты меня нашла?

– Тебя нашел твой мотоцикл. Я не умею на нем ездить. Впрочем, я ехала следом за неким белым соколом.

– Те вóроны – тоже твоя работа?

– Это были вóроны? Я не знала, что из этого выйдет. Сожгла немного трав, нарисовала несколько значков, зажгла свечи – и всякая прочая ведьмовская чушь. Не предполагала, что получатся вóроны.

– У меня нет сил. Я не смогу вести. Еле жив.

– Я как-то справляюсь, но не сказала бы, что мне это нравится. Ненавижу путешествовать вне тела. Завтра буду вся больная. С тебя большое пиво, психопомп.

«Есть ритм! Стабильный! Есть показания ЭКГ! Давление растет… Жив!»

Первое, что я сделал, выйдя из больницы, – пошел выпить кофе и с наслаждением свернул самокрутку. Кое-что остается неизменным. Я сидел на террасе кафе, под ярким солнцем, и радовался вновь обретенной жизни. Вокруг меня прогуливались по тротуарам живые люди, сверкали точеными гладкими бедрами из-под коротких юбок женщины, светило солнце и пели птицы. Цвели цветы, а передо мной стояла чашечка хорошего эспрессо и рюмка коньяка.

Коньяк хорошо действует на сердце.

Впереди у меня были еще две недели больничного. Декан факультета едва не рехнулся от счастья, узнав, что со мной произошел несчастный случай – в некотором смысле. Сперва я пропал, и он не знал, искать мне замену на время, или уволить и взять кого-нибудь другого, или еще что-нибудь. Бедняга. Он терпеть не может подобных ситуаций. А когда человек лежит в больнице после загадочного приступа – это вполне конкретная процедура.

До чего чудесно, когда на тебе не пижама!

Я глотнул кофе, строя планы. Утка по-пекински? Запеченная, завернутая в рисовую лепешку, с коричневым соусом хойсин и резаным луком-пореем? А может, кебаб из баранины? Тяжелый от приправ, с красным луком и густым чесночным соусом? Или свиная ножка по-баварски – с румяной хрустящей корочкой, скрывающей розовое мясо, на подушке из жареной капусты? И ко всему этому – гороховое пюре и большое холодное пиво «Пяст». Что угодно, лишь бы не напоминало синюю картошку, разваренную морковь и волокнистую курицу. А может, цыпленок табака? С соусом из острой паприки и…

– Прошу прощения, не подпишете мне книгу?

Подняв взгляд, я увидел сине-фиолетовые глаза под облаком волос, похожих на чернильное пятно перепуганной каракатицы.

– Я уже забыл, что в свое время ее написал, – вежливо ответил я. – Садитесь. Я вам подпишу. Выпьете чего-нибудь?

– Большое пиво, если можно.

– Кажется, когда-то я вам уже ее подписывал, – заметил я, открывая «Древо жизни».

– Ничего страшного. Подпишите еще раз. Тогда я была не вполне в себе. Не вполне себя контролировала. Мне очень жаль.

– Неприятные воспоминания?

– Наоборот, – бросила она, прикусив губу. – Но я не все хорошо помню. Тогда я чувствовала себя так, будто мной кто-то управлял. Теперь я сама хочу решать, что мне делать. Я вовсе не хочу сказать, что если бы не это, то вела бы себя иначе. Но дело в том, что я не знаю. И поэтому хочу сделать это еще раз, но уже без всяких отговорок.

– Что вы хотите сделать, Патриция? – спросил я.

– Например, поужинать с вами. Если вы не против. Хочу выпить сливовицы. И не знаю, чего еще. Будет видно. Но если вы не хотите, я пойму. Тогда напишите просто «Прощай, Патриция». Можете ничего не говорить.

Я достал из кармана ручку и на мгновение задумался.

Ведьма. Насколько это хорошая мысль?

«Прощай, Патриция»?

Поднялся ветер, взметая уличную пыль и содержимое пепельницы, и осыпал открытую книгу пеплом.

Я его сдул.

И подписал книгу.