Башня континуума - Александра Седых

Сиятельному папаше в ту пору уже стукнуло хорошенько за семьдесят, далеко не юный возраст и полувековой Великий Запойный Марафон давали о себе знать, и все же старик оставался на удивление крепким и статным, будто памятник, изваянный из закаленной бронзы. При одном его приближении все живое корчилось от страха, тоски и безысходности, остро ощущая хрупкость и бренность земного бытия, а главное — его вопиющую пустоту и бессмысленность.

С бытием посмертным дела обстояли не лучше. Отец не верил в загробную жизнь. Он вообще ни во что не верил. Он считал религию обманом и торговлей воздухом. В равной степени он считал обманом науку, искусство, историю, литературу, философию, политику, экономику, торговлю, любовь, брак и фондовую биржу.

Теперь Кит смотрел на этого человека, а этот человек смотрел на него, и ситуация напоминала известное речение о том, что, если долго вглядываться в собственный пупок, то пупок тоже начнет вглядываться в тебя, а то и примется подмигивать и корчить скабрезные рожи.

— Что ты тут расселся, как на вокзале, Кристофер, — наконец поинтересовался сиятельный папаша.

Его негромкий голос пробирал до дрожи. Голос человека, привыкшего повелевать и не задумываться о последствиях. Голос человека, привыкшего к абсолютному повиновению. Отцовские прихлебалы, подпевалы, приживалы, лакеи, секретари, помощники и охранники увивались кругом сиятельной особы, будто мошкара подле горящей лампы в безлунную ночь.

— Жду Терезу. Хочу отвести в ресторан, — ответил Кит.

Отец сплюнул.

— Рестораны! Подарки! Цветочки! Колечки! Цепочки! И целуешь ей ручки. Тьфу! Неудивительно, что жена села тебе на шею.

Кит тоскливо понял, что глупая и оттого безрассудно храбрая курица вздумала препираться с сиятельным папашей касательно его методов воспитания и оттого окончательно ввергла его в пучины исступления. Присмотревшись, Кит с содроганием разглядел брызги крови на отцовской рубашке и кровь, запекшуюся на костяшках пальцев левой руки, той самой, в которой отец сейчас крепко сжимал запотевший стакан горячительного. Ладно. Кит не хотел встревать в это. Он хотел пойти в ресторан с любимой женой и съесть бифштекс. Хорошо бы, но при мысли о еде его замутило. Он вообще начал чувствовать себя до крайности неважно. Благородный нос протек, будто прохудившийся римский акведук, лоб и затылок были совершенно мокрыми, и отчаянно разболелась голова. Уму непостижимо. Кит мог поклясться, что двадцать минут тому назад был здоров.

— Что ты на меня уставился? — поинтересовался отец.

— Ничего… прошу прощения, сэр.

— У меня эти твои взгляды уже сидят в печенках! И твое постоянное тявканье… ишь, на отца он тявкает, щенок паршивый! А не то я тебе устрою, живо вылетишь отсюда следом за братом и будешь гнить в сточной канаве.

Вылетать из дома почем зря и гнить в канаве Киту совсем не хотелось. Отец живо уловил его упаднические, конформистские настроения, и улыбнулся, криво и косо, будто подвыпившая Джоконда.

— Вижу, понял, но на всякий случай повторю. Я выгнал из дома это сатанинское отродье. Навсегда. Финита ля комедия. Считайте, что для нас всех этот маленький ублюдок умер. Его больше не существует. И, если он вздумает сюда явиться, я предупредил охрану на сей счет. Такого пинка под зад получит, мало не покажется. Тебе понятно?

Киту уже давно все было понятно, но легче от этого не становилось, совсем нет. Отцовские шавки пялились на него. Если бы они только знали, как он ненавидел их всех скопом и каждого по отдельности. Настоящие клещи-кровососы! Заискивающе улыбались и услужливо подливали, тянули из отца деньги и должности, но, что хуже всего — душу.

— Скоты, — проговорил Кит хрипло, — вы все будете гореть в Аду, вы все, все целую вечность будете гореть в адском пламени…

Отцовское окружение взволновалось, как стадо баранов, учуявшее молодого волка, но отец прищелкнул пальцами, и все стихло.

— Мы взрослые люди, сын, и ты нас постоянно смешишь своими душеспасительными тирадами. Ты сам-то представляешь, насколько смехотворно выглядишь при этом.

Поразмыслив, Кит решил и впрямь перестать смешить людей своими нотациями и помолчать. Просто ради разнообразия. Поглядеть, что получится. Вернулась Тереза. Она приоделась и выглядела очаровательно в длинном вечернем платье цвета первой весенней земляники. То есть, Киту показалось, будто суженая выглядит очаровательно. У старика-отца имелось альтернативное мнение.

— Что ты на себя нацепила, деточка. Выглядишь, как портовая шлюха.

— О, — сказала Терри, прижав руку к сердцу, и пошатнулась.

— Ха-ха, но я ведь не сказал, что это плохо…

Терри все не могла успокоиться, хотя Кит поднялся и взял ее шубу.

— Лорд Ланкастер, умоляю вас…

— Нет!

— Ради всего святого, не будьте таким бессердечным. Он же ваш сын! Дэнни извинится… он изменится!

— Изменится? Не смеши меня, деточка. Я уже много лет прожил на свете и знаю, что он никогда не изменится. Как родился жалким неудачником, так жалким неудачником и помрет.

— Это жестоко, — прошептала Терри.

— Правда часто бывает жестокой, деточка. Хватит. Еще одно слово, и я верну тебя папаше, Ризу-Майерсу. Милая девочка, ты и представить не можешь, на какие ухищрения пришлось пойти твоим родителям, чтобы толково пристроить своих пятерых дочерей. Я-то и от одной никак не могу избавиться! Ей двадцать, а о замужестве и не помышляет. Одни танцы на уме, вечеринки и наряды. Сколько можно. Тишина и покой! Вот все, о чем я прошу. Неужели я прошу слишком многого?

Нет, их милость просил не слишком многого, ибо тотчас воцарилась замогильная тишина. Кит удачно заполнил паузу, разразившись мерзким кашлем, составившим компанию не менее мерзким соплям.

— Кристофер, в чем твои проблемы! — рявкнул отец.

— Виноват, тишина и покой, я помню.

— Да ты ведь болен совсем, дурак.

— Я не болен, — проскрежетал Кит, и сам удивился, отчего некоторым дуракам чувство противоречия заменяет инстинкт самосохранения.

— Ты еще скажи нам, что ты не дурак!

Кит не сумел подыскать подходящего ответа. Свет в его глазах начал мерцать и гаснуть, а пол под ногами сделался неустойчивым, будто просоленная палуба летучего голландца. С несказанным ужасом он ощутил, как беспомощно запрокидывается на спину, плашмя, будто подбитая метким ударом кегля в кегельбане. Проваливаясь во тьму, он успел услышать надрывный визг. Это любимая сестренка весьма удачно подгадала со своим возвращением с вечеринки. А потом наступила тишина. Тишина и покой.

Возвращение в мир живых или, по крайней мере, немертвых оказалось для Кита ужасно мучительным и растянулось почти на три недели. Придя в себя после долгих суток бреда и беспамятства, он обнаружил себя в спальне, в постели и в пижаме. Каждая клеточка, каждая крохотная косточка и нерв пульсировали, налитые болью. Обитые серо-зелеными шелковыми обоями стены тонули в красном полумраке. Кит выдохнул жарко, будто огнедышащий дракон, и судорожно забился, силясь выбраться из-под удушающей груды одеял и шерстяных пледов, но кто-то остановил его.