Кондотьер Богданов - Анатолий Дроздов

– У пристани стоят корабли! Вальдемар подогнал, чтоб грузить добычу. Скачем! Нельзя медлить!

Готфрид позволил себя увлечь. Маленькая группа всадников в белых плащах, скакавших под развернутыми стягами, подсекла толпу. Как капля, бегущая по стеклу, собирает соседние капли, так и отряд ландмейстера стал вбирать в себя беглецов: сначала одиночек, затем – целые группы. Братья и кнехты видели ландмейстера, скакавшего под стягом, и вбитое намертво послушание оживало в их сердцах. Воины стряхивали безумие и устремлялись следом. К пристани подскакала уже не толпа, войско. Расстроенное, отступающее, но послушное командам.

Датские моряки не успели угнать суда. Оглушенные происходящим, они растерялись и помедлили. Увидав тевтонцев, датчане благоразумно забыли, чьи они подданные. С борта самого большого судна спустили широкую сходню, Готфрид и знаменосец влетели на корабль прямо в седлах. Коня ландмейстера взяли под уздцы, Готфрид спрыгнул на палубу и поднялся на мостик. Знаменосец последовал за ним. Корабль быстро заполнился всадниками. Братья спешились, моряки привязали коней и сбросили сходню на берег. Зигфрид, оставшийся на берегу, коротко скомандовал. Корабль отчалил, быстрое течение Великой понесло его мимо Плескова. С высоты мостика Готфрид видел, как сходню подставили ко второму судну, поток людей в белых и серых плащах устремился на борт. Течение несло корабль под высокими стенами Плескова, вожделенного, но так и не доставшегося ордену, пристань отдалилась, исчезла за поворотом…

* * *

За посадом Довмонт остановил дружину. Датчане убегали, но в любой момент могли опомниться. Двум сотням кметов против большого и хорошо вооруженного войска в поле не устоять. Под Плесковом оставался другой враг…

Дружина развернулась и поскакала обратно. Попадавшиеся на пути датчане шарахались в стороны, их не трогали – некогда. Дружина поравнялась с посадом, и князь увидел убегавших немцев.

– Вперед! – проревел, взмахивая окровавленным клинком. – Бей! Секи! – Князь пришпорил взмыленного коня.

Дружина догнала немцев у самой пристани. Зигфрид заметил атаку поздно, но все же попытался организовать отпор. Повинуясь его команде, пешие сержанты и кнехты встали в ряды. Зигфрид сразу увидел, что это ненадолго. Почти все копья брошены при бегстве, мечами скачущую конницу не остановить. Второй, и последний, корабль был полон людьми, Зигфрид ударом ноги сбил сходню в реку.

– Отчаливай! – прорычал датчанам. Те не заставили себя упрашивать.

На берегу осталось сотни полторы сержантов и кнехтов. Братья, прискакавшие к пристани первыми, уплыли, кроме тех, кто пал у посада. Зигфрид вскочил в седло и закричал, призывая воинов к стойкости. Те поплотнее сбились в ряды. Заметив в толпе арбалетчиков, Зигфрид велел им стать позади и стрелять поверх голов.

…Довмонт врезался в строй серых плащей на полном скаку, опрокинув сразу нескольких немцев, и замахал мечом, разя направо и налево. Рука, закаленная во многих битвах, не подводила – каждый удар уносил чью-то жизнь. Клинок, сделанный мастерами Южной Германии, легко рассекал кольчуги и латы, острым кончиком доставал до глоток и сердец…

– Вот вам! – кричал Довмонт, не замечая, что кричит по-литовски. – Сдохните, язычники!

Гибнувшие под мечом Довмонта немцы не были язычниками, но князю некогда было об этом думать. Коня под ним ранили, зацепили и самого Довмонта, но он не чувствовал боли. Под бешеным напором грозного всадника строй немцев распался, и Довмонт увидел Зигфрида – единственного в белом плаще на берегу. Раненый конь закричал, получив укол шпор, но вынес князя к врагу. Немец, заметив, поднял меч, но опоздал. Остро отточенный кончик клинка Довмонта рассек кольчужную бармицу и пробил рыцарю горло. Зигфрид захрипел и выронил меч. Вторым ударом Довмонт развалил его до сердца и обернулся, чтоб глянуть, далеко ли отстала дружина.

…Прилетевший неизвестно откуда арбалетный болт ударил князя меж «крыл» – лопаток. Закаленный стальной наконечник легко пробил кольчугу, рассек хребет и в остатке страшной силы вошел в сердце. Довмонт покачнулся и склонился к шее коня. Подскочивший Давыд подхватил отца, не давая ему свалиться, мгновенно подскакали пожилой сотник и кметы; мертвого князя вывезли из схватки. Там, в стороне, тело сняли с окровавленного седла, уложили на землю. Давыд спешился и пал на колени. Он стащил с головы отца шлем и, роняя слезы, ладонью стал приглаживать на мертвом челе седые волосы…

Весть о гибели князя мгновенно облетела дружину. Озлобленные кметы навалились на немцев в припадке безумной ярости. Те, подаваясь назад, заливали пристань кровью, но жизнь отдавали дорого. Только некоторые, бросив мечи, умоляли о пощаде. Но не получили ее…

Богданов сидел у окна и скучал. Аня убежала к портнихе, строго-настрого наказав мужу не отлучаться. Платье Ане шили второй день, судя по загадочно-радостному виду жены, она намеревалась сразить супруга нарядом.

Отлучаться Богданову не хотелось. В предшествующие дни он устал так, что радовался скуке. Прискакав в Плесков после налета, Богданов с ходу занялся ранеными. Орден у пристани стоял насмерть, драться немцы умели, кметов с ужасающими рублеными ранами и безобидными на вид, но более опасными колотыми оказалось немало. Богданову пришлось забыть, что он недоучившийся студент. Местные лекари лихо ушивали рубленые раны, но о полостных операциях не слыхивали. В операциях была нужда. Троим кметам арбалетные болты пробили грудь и застряли внутри. Лекари попытались вытащить стрелы – наконечники соскочили с древков и остались в ранах. Лекари отступились, Богданов не устоял. Лучше было резать, чем видеть глаза жен… Богданов велел готовить раненых и достал «золинген». Отточенным до бритвенной остроты клинком рассекал ребра, вскрывал грудные клетки, окровавленными пальцами вытаскивал злополучные наконечники и зашивал огромные раны. Местные лекари качали головами, но помогали. После первой операции они уловили суть и поделили обязанности: Богданов резал, они шили. Дезинфекцию проводили уксусом, на раны накладывали травы.

Проще оказалось с кметами, чьи тела пробили мечи и копья. Устраняя последствия внутреннего кровотечения, Богданов протыкал ножом бока, вставлял в ранки трубочки из гусиных перьев – дренаж. Работал, как получалось. В СССР за подобную хирургию ему отбили бы руки и запретили оперировать на веки вечные. В тринадцатом веке не мешали. Богданов с ужасом думал, что произойдет, когда пациенты станут умирать. Неизбежно – если не от кровопотери, то от сепсиса. Что он скажет родственникам? Богданов часами сидел у постелей раненых, грея ладонями холодные лбы. Тепло уходило из его тела, как вода из бурдюка, оставляя ссохшуюся оболочку. Богданов, пошатываясь, выходил во двор, падал на землю, лежал, затем поднимался и брел к раненым.

Несмотря на все его страхи, прооперированные выжили. В том числе сын боярского старшины Негорада. Сын у старшины оказался единственный. Богданов находился рядом, когда юноша открыл глаза. Увидев отца и мать, раненый улыбнулся и попросил есть. Домочадцы засуетились, но старшина властным жестом остановил. Шагнул к Богданову и рухнул на колени. Следом повалились многочисленные домочадцы. Богданов настолько умаялся, что не препятствовал: стоял и смотрел, как боярин тычется лбом в пол. Поднявшись, Негорад сказал глухим голосом.