Думать не будем пока ни о чем - Айя Субботина

— Йени. — У нее ломается голос. — Ты как будто повзрослела за эти дни.

Я просто прижимаюсь к ней, кладу, как в детстве, голову на плечо, и с облегчением выдыхаю, когда мама крепко обнимает меня в ответ и баюкает.

У нас с ней очень сложные отношения. У нас все очень запутано и непонятно, и совершенно не очевидно для окружающих, но только потому, что никто не знает, на каких костях и крови построено наше нелогичное сотрудничество. Одно я знаю точно, хоть и люблю делать вид, что это не так — она всегда будет биться за меня до последнего, даже если останется меньше одного процента надежды.

— Мам, прости, пожалуйста. — Очень стараюсь не реветь. — Я тебя очень-очень люблю, правда. Ты во всем права. Я должна… Но я не могу сейчас. Обязательно все расскажу ему, обещаю.

Она молча кивает и заботливо поправляет заколку у меня в волосах. Если бы рядом не было посторонних — еще бы и косы мне завязала, совсем как в школе, когда вела за руку на сентябрьскую линейку.

— Мам. — Мы с Антоном договорились, что объявим об этом вдвоем, но я не могу сдерживать распирающее счастье. — Я замуж выхожу.

Она отстраняется, внимательно изучает мое лицо и на этот раз даже не говорит ни слова против. Только поправляет волосы дрожащими пальцами и пытается сдержать счастливую улыбку.

— Солнышко, он хороший? — Поверх моего плеча смотрит на Антона — и снова на меня.

— Самый лучший, мам.

— Ты счастлива, Йени? — Обхватывает мое лицо ладонями, пытливо смотрит не в глаза — прямо в душу. — Ты уверена, что это не слишком быстро?

— Я уверена, что он — мой мужчина, понимаешь?

Этим словам нужно было быть произнесенными, чтобы все пазлы моей больной души встали на свои места. Я ведь правда нашла Того самого человека. Не из девичьих фантазий, а настоящего, живого, которого приятно чувствовать рядом под одеялом, ждать после работы, видеть даже когда он злится и хмурится, и кому-то очень громко вычитывает в трубку.

— Только это пока секрет, хорошо? — Я потихоньку вытираю ей слезы пушистыми кистями шарфа. — Мы с Антоном хотели все сказать вдвоем.

Я хочу сказать что-то еще, но теряю мысль, когда мимо меня несется мальчишка лет шести и с громкими криками «Антон приехал!» бросается на шею моему майору.

Нетрудно догадаться, чей это ребенок. В нашем клане Сергеевых-Воскресенских кроме Саши, Вики и меня больше некому преподнести наследников. Викин не мог вырасти в почти первоклассника всего за неделю, у меня с детьми… все настолько зыбко и неясно, что я стараюсь вообще об этом не думать. Остается Саша, у которого как раз теперь есть уже приемный мальчишка подходящего возраста.

В голове толкаются мысли о том, что бывшая моего Антона и Саша разошлись. И что ее здесь быть не должно: ни одной, ни с ребенком. И что мне нужно радоваться, если они с Сашей помирились и раздумали разводиться так же скоропалительно, как поженились.

Но у меня начинают очень сильно ломить, кажется, все суставы в теле, когда я смотрю, как этот мальчишка обнимает Антона и что-то очень быстро ему рассказывает. Между ними какая-то особенная связь. Доверие, которое бывает между мальчиком и отцом.

Только мой Антон ему не отец.

И мне хочется орать об этом так громко, пока вся эта уродливая идиллия не испарится из моей головы и реальности.

Мама приобнимет меня за плечи, легонько сжимает и покачивает. Я для нее все та же маленькая зареванная девочка, которую нужно защищать от любой кляксы на идеальных каллиграфических строчках ее жизни. Клякс, похожих на эту.

Мне должно быть стыдно. Я ведь тоже женщина, должна понимать, что в жизни случается всякое: люди влюбляются, женятся, у них появляются дети, а потом что-то идет не так — и у ребенка остается только мать. Которая еще молодая и здоровая, и полная сил, и хочет устроить личную жизнь, не пряча ребенка, словно бородавку на пальце. И при таких условиях ребенок так или иначе, но все равно знакомится с новым «избранником». А Антон был часть их жизни почти три года. Было бы странно, если б мальчик не успел к нему привязаться.

Мне хватило двух недель, чтобы теперь с ужасом представлять жизнь, в которой этого человека может и не быть…

Но эгоистка во мне хочет, чтобы этот ребенка здесь не было.

Потому что сейчас мне кажется, что это прошлое никогда не перестанет быть частью нашей жизни. Что Наташа с ее сыном будут постоянно где-то рядом, как болячка, от которой невозможно избавиться.

Я должна быть хорошей, милой, доброй и понимающей.

Но меня тошнит от этой идиллии, потому что она уродует мое счастье.

Мне нужно притворяться. Опять. Выбрать из арсенала подходящую вежливо-понимающую маску, улыбнуться и даже попытаться завести разговор с этим мальчиком, но хотя бы перед самой собой я останусь честной до конца, даже если эта правда так же безобразна, как и чужой сын, обнимающий моего теперь уже без пяти минут мужа.

Я не обязана любить этого ребенка только потому, что его мать ошиблась.

Я не обязана жалеть его и понимать, не обязана радоваться, что он вдруг хватает моего Антона за руку и тащит в дом, на ходу рассказывая полную чушь.

— Йени, просто дыши, — подсказывать мать, когда меня потряхивает в ее руках. — Хочешь, я сама поговорю с бабушкой? Она… поймет, если ты уедешь.

— Что? — не понимаю я. Мотаю головой и делаю громкий вдох полной грудью. Звуки получаются ужасные: что-то среднее между горловым пением и приступами астмы, но мне становится лучше. — Я никуда не уйду, мам. Это — наша семья, наша жизнь и, в конце концов, моя бабуля. Если кто-то сегодня и уберется, то это буду не я.

Надеюсь, что уберется Саша со своей «любимой», и заберут с моих глаз это… чернильное пятно.

Я не обязана проявлять сострадание.

Я хочу хотя бы раз в жизни быть эгоисткой.

Бабушка для меня тот человек, которого я люблю безусловно и безоговорочно.

В ее доме мне хорошо всегда, и я даже рада, что она который год проявляет характер и не дает отцу превратить ее жилище в ещё один красивый дизайнерский проект.

Помню, как маленькая валялась на кровати с продавленным матрасом на панцирной сетке и слушала ветер за окном, если шел дождь или кусалась вьюга.

И потом, когда я повзрослела и сломалась, только здесь никто и никогда не смотрел на меня как на убожество с перегоревшими микросхемами. Бабуля всегда вовремя включала «трудотерапию», и только благодаря ей я научилась так хорошо и разнообразно готовить. И полюбила сам процесс.

Она встречает меня на крыльце: в переднике и с платком на голове. Время как будто заморозило ее еще лет десять назад. Как будто ни одной морщины не прибавилось, и в глазах тот же живой блеск. А когда обнимает, невольно охаю, потому что крепкие не по возрасту руки сжимают до приятной ломоты в ребрах.