Золотой истукан - Явдат Ильясов

— Смотри-ка! — воскликнул лекарь, стараясь укрыть за шутливостью горькую досаду. — Яйцо начинает курицу поучать.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль.

А. Блок. «На поле Куликовом».

Осень. Но в Хорезме по-прежнему знойно. Разве что ночи стали темнее.

… Ах, эти длинные, длинные, длинные черные ночи! Одинокие. Бесконечно жестокие… Отчего я несчастен, печален, зол и порочен? Не оттого ль, что чужой на жарком Востоке?

Мозг до глаз моих серых, до глаз моих серых болью нагружен. Телу белому дальше некуда сохнуть. Отчего, нуждаясь во всех, никому я не нужен? Хоть бы мне тут однажды ночью подохнуть…

Примерно таким все чаще бывало у Руслана состояние духа, когда, всю ночь промаявшись от плотной неотступной духоты, он поднимался утром весь расслабленный, потный, с тяжелой головою.

И всю ночь, всю ночь он видел Иаиль! Не ту, с пеной на губах, под стеной, чужую, безмолвную, а ту, ласковую, нежную, с которой они шептались и обнимались в темной каморке. Когда она была живой… Живой! Была ли? Или она ему примерещилась? От Днепра он шагал и шагал, изнывая от жажды, — и вот, когда достиг родника с живой водой, родник усох, едва он припал к нему горячими губами… Так внезапно, нелепо, Зачем! Наваждение дикое, чудовищное. Немыслимо это.

Было, еще в Самандаре: маленький, весь в золотушных болячках, мальчишка, которого бросила мать, день-деньской слонялся между шатрами и напевал с видом серьезным и строгим:

Человек сам не стареет, — Заставляет горе.

Так — то. Мальчишке тому было всего пять лет…

Пребывание у Сахра, и вообще в Хорезме, утратило бы всякий смысл, если б не учение. Как и предвидел врач, юный смерд быстро усвоил хорезмийские буквы, созданные, по словам Сахра, еще в древности на основе какого-то арамейского алфавита. Руслан уже начинал понемногу читать что попроще. Случалось, Сахр принимал по утрам больных — бедных горожан, земледельцев из окрестных селений, Руслан помогал ему возиться с ними, и это тоже было хорошее занятие.

Но иногда на русича находила такая черная тоска, что он готов был бросить все и бежать. Уйти наугад, наудачу на запад — и лучше умереть в лесках по дороге на Русь, чем пропадать тут в чужой лачуге. Он вспоминал свою землянку, и такой желанной, просторной и уютной она ему теперь казалась…

— Ты Рустам? Здравствуй. Я — Бузгар. Слыхал обо мне?

— Говорил о тебе хозяин.

Мог ли подумать юный смерд, что этот низенький плотный человек с круглым веселым лицом внесет, вместе с переметной сумой, перекинутой через плечо, крутую перемену в его судьбу?

Руслан, уже немного знакомый с местными обычаями, положил перед ним свернутую гостевую скатерть с едой, — в каждом хорезмийском доме есть такая особая скатерть, развернуть которую вправе лишь гость.

Насытившись, Бузгар сказал с доброй завистью:

— Повезло тебе!

— В чем?

— В хорошие руки попал. Сахр — человек необыкновенный.

— Да? А я недавно слышал обратное. Не любят его.

— Кто не любит? — грозно встрепенулся Бузгар.

— Ваши, эти… жрецы.

— Э! Жрецы… Кого они любят, кроме самих себя? Ты думаешь, почему Сахр прозябает в этой несчастной лачуге, тогда как ему в царском замке отвели бы роскошное жилье? Потому, что там он не смог бы принимать больных. Простых людей в царский дворец не пускают. И почему он бедный? Все, что получает от хорезмшаха, он раздает. Нам, бедному люду. Случилось в прошлом году… весь урожай мне пришлось отдать за долги, за воду поливную, господину, князю нашему Манучехру. Без хлеба сидим зимою. Мать-старуха плачет, старик ругается. Куда деваться? Иду к общинному жрецу. Он говорит. «Я бы помог тебе, но тороплюсь — в Хазараспе празднуют тысячелетие храма огня». Я говорю: «Храм огня в Хазараспе стоял тысячу лет и, дай бог, простоит еще столько же, а я умру завтра с голоду!» Ну, дал он мне… одну сухую, как доска, лепешку. Спасибо, надоумил кто-то добрый: «Ступай к Сахру». И что? Сахр купил мне два мешка зерна. И этим спас. Народ его любит, — какая еще любовь нужна человеку?

— Отчего же он… всегда невеселый, задумчивый?

— Кто знает? Этих ученых людей трудно понять. Сказать: не ко времени и не к месту он здесь? Нет. Раз уж кому-то нужен, и многим нужен, значит, ко времени, к месту. Может, его сушит мечта о какой-нибудь дальней голубой планете? Этим сумасбродам, — засмеялся Бузгар, — до зарезу надо знать, что творится в небесных сферах.

Он прилег на локоть, уставился на мутную воду в ручье, запел тонким смешным голоском:

Что ж, благоденствуйте пока,

А мы — победствуем…

— Я слышал эту песню от Сахра, — оживился Руслан, радуясь знакомому напеву.

— От меня он ей научился. Так поют у нас в селениях:

Схватить удачу за бока

Вдруг сыщем средство?

Бузгар вскинул тяжелый, не меньше, чем у Руслана, смуглый кулак:

— Сыщем! Хватит нас мордовать. Скоро такое начнется в Хорезме… всю ораву дармоедов мы разгоним.

— Вы? Кто это — вы?

Бузгар — вместо ответа:

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

— Был женат?

— Когда бы это я успел? Уже год в полоне. «Успел бы, — подумал он с грустью, — да князь увел Людожирицу в Родень».

— Мне — тридцать семь, — вздохнул Бузгар. — И все равно холостой. Живу и тружусь в отцовской усадьбе. Почему? Нечем платить за невесту. Ну, на выкуп как-нибудь бы наскреб, — залез в долги на всю жизнь, но женился. Не на ком — вот беда.

— Что же, в общине у вас девушек нету?

— Нету.

— Куда же они девались? — поразился Руслан.

— Князь наш их всех в свой замок забрал. И забирает, какая чуть подрастет. Они у него — в младших женах, рабынях, наложницах, в «приемных дочерях». Ковры ему ткут. И по ночам его ублажают. А я до сих пор хозяйство свое завести не могу. Не я один: каждый второй в общине — холостой. Мужику без жены, ты знаешь, гнезда не свить. И чахнет, идет на убыль народ трудовой. И государство через то хиреет…

В Хорезме, по словам Бузгара, назрели примерно такие же события, какие произошли в Иране лет двести назад.

При шахе Каваде в персидском государстве случился полный распад. Князья, владельцы обширных земель и больших крепостей, тяготясь верховной царской властью, решили скинуть ее, обзавелись своими войсками. С царской властью, конечно, ничего не стряслось. Зато простонародью — досталось. Совсем разнуздались богачи. Рыщут по селениям, как волки — по загонам овечьим, отнимают землю и воду у вольных крестьянских общин, хватают самих крестьян, их жен, сестер, дочерей. Разброд. И тогда против жадных князей выступает Маздак, бедный пахарь.