Местечковый романс - Григорий Канович

— Нет.

Мама при мне и при Юлюсе бросилась отцу на шею и, не стыдясь, стала целовать.

— Ну что ты, что ты… — обороняясь от её поцелуев, бормотал отец, не склонный к таким прилюдным нежностям. — Если дела пойдут хорошо, мы, может, на самом деле когда-нибудь поедем с тобой в Париж к Айзику и Саре. Если бы ты только знала, в какие далёкие страны и великолепные города меня мигом, почти каждый день доставляет швейная машина! Я на ней уже полмира объехал, но нигде, кроме Йонавы, пока не приземлился и даже короткой остановки не сделал.

Мама рассмеялась и, расхрабрившись, поделилась с ним тем, что от всех скрывала:

— До того, как мы с тобой соберёмся и поедем к Айзику и Саре, я хотела бы навестить брата в колонии, в Расейняй. Надеюсь, что разрешение на свидание получу там, на месте. Фейга на денёк заменит меня у Коганов. Я с ними уже договорилась.

— Поезжай. Но чтобы из колонии тебя вернули мне обратно.

— Если не вернут, я совершу побег.

— И в кого, скажи, ты такая уродилась? Отец Шимон громкого слова не скажет, а мама Шейна, та вообще всю жизнь обходилась почти без слов, только с этими своими полустонами, полувосторгами: «Ах ты! Ах ты!» И в кого только ты?..

— Видно, в своего норовистого братца. Но родилась я уж точно не для наручников.

Младший подмастерье Юлюс слушал их разговор молча. Он таращил на Хенку свои налитые немыслимой голубизной глаза, в которых посверкивали искорки пугливого восхищения. Из-за скромности и стеснительности Юлюс ни у неё, ни у понаса Салямонаса не спрашивал, чем понас Шмуле навлёк на себя такой гнев властей: Может, он не только ему, но и какому-нибудь доносчику проболтался о Христе, Деве Марии и всех двенадцати апостолах, причислив их к евреям? Разве это евреи смотрят на католиков с алтарей во всех костёлах? Такого и правду быть не может!

Раз Юлюс сам ни о чём не спрашивал, отец не стал посвящать его в подробности о подпольной деятельности Шмуле. Он попросил Юлюса пришить карманы к новому пиджаку хромоногого маляра Ейне, который на Хануку[35] собирался выдать свою дочь, старую деву, замуж. Маме же отец наказал, чтобы та не очень ругала брата и сказала ему, что иголка его дождётся.

Сборы длились недолго. Мама положила в сумку гостинцы, оставшиеся запасы сладостей, сунула туда обвязанную тряпками, чтобы не разбилась, бутылку непочатого вина, вложила колоду замусоленных карт — Шмуле был завзятым их любителем и направилась к тракту, по которому проезжали рейсовые автобусы, следовавшие через Расейняй к Балтийскому морю до курортной Паланги.

Сидя у окна и глядя на съёжившиеся, заштрихованные осенним дождём домики, она вспоминала поездку с Рохой в Алитус, к своему возлюбленному улану Шлеймке. Её вдруг охватило то же самое чувство искреннего сострадания к тем, кто, не щадя себя, с утра до ночи трудится на этих мокрых, хлюпающих полях и ютится под этими убогими соломенными крышами. Она тщилась понять, как можно и можно ли вообще сгладить застарелую неприязнь, то и дело переходящую в ненависть, обитателей хат к свалившемуся когда-то на их головы еврейскому племени. Оно, это таинственное племя, не жнёт и не сеет, не мокнет под дождём и не мёрзнет в стужу, а почему-то живёт в тепле и достатке.

Припав к забрызганному грязными каплями стеклу, моя мама спрашивала себя, почему её вполне благополучный брат Шмуле мечет громы и молнии против тех, кого он называет эксплуататорами, а они, эти земледельцы, хлеборобы, молчат? Молчание их вынужденное — в страду им бунтовать некогда, и во время пахоты некогда, и в посевную некогда.

В Расейняй дождь прекратился, небо прояснилось, и даже солнце показало свой омытый лик. Но до колонии ещё было не близко — целых десять вёрст по размокшему бездорожью.

Хенка не думала, что ей так долго придётся брести по извилистой дороге. Она шла медленно, наугад, увязая в грязи, но, на счастье, вдруг услышала скрип колёс, и вскоре с ней поравнялась съехавшая на обочину телега.

— Куда шагаешь, барышня? — донёсся до неё хриплый, прокуренный голос.

Возница великодушно позволил каурой лошадёнке передохнуть. Не дождавшись от барышни внятного ответа, он скрылся в густом можжевельнике, помочился, снова сел на телегу, достал из кисета махорку и смастерил козью ножку.

— Гости наведываются в наши черничные места либо за ягодой, либо в колонию, — чиркнув спичкой, прогудел он.

— Я не за ягодой, не за черникой, — сказала мама.

— А сейчас ничего и не соберёшь. В августе черники видимо-невидимо. Значит, если не за ягодой, то уж, наверное, в колонию пожаловала. Куда же ещё!

— Да.

— Садись, подвезу.

Пока мама забиралась в телегу, мужик оглядел её недобрым взглядом и спросил:

— К мужу?

— К брату, — сказала мама, не расположенная вести с возницей долгую беседу.

— Но-о-о! Но-о-о! — он подбодрил свою заморенную лошадь щёлканьем кнута и продолжал: — Раньше я думал, что ваши люди в тюрьмах не сидят.

Мама помалкивала, давала ему возможность выговориться. Не станешь же объяснять, что тюрьма, как могила, уравнивает всех, никому не делает поблажки — ни нашим, ни вашим, тут соблюдается полное равенство, за которое так ратовал Шмулик.

— Ты же еврейка.

— Да.

— Вот я и говорю, раньше думал, что евреи сидят не в тюрьмах, а в лавках и в магазинах… Они из-за сотки земли на ножах друг с другом не дерутся, лошадей у соседей не крадут, своих жён ремнём не лупят. Земли своей у них нет, лошадей они не держат, их жёны живут в холе. Счастливые люди! Не для них тюрьмы построены, не для них! — Он докурил козью ножку, смачно сплюнул на дорогу и перед тем, как высадить маму, сказал: — Видишь вон там два ряда колючей проволоки? За ними и томится твой братец.

Мужик остановил каурую, спрыгнул на просёлок и помог маме выбраться из телеги.

Вокруг, насколько хватало глаз, было безлюдно. Один за другим тянулись облупленные кирпичные бараки, среди которых выделялось мрачное двухэтажное здание администрации.

Мама прошла вдоль колючей проволоки, но не обнаружила ни одного часового.

Вдруг как из-под земли вырос молодой безоружный мужчина в резиновых сапогах и брезентовой куртке с натянутым на голову капюшоном. Мама почему-то приняла его за лесничего. Он появился не из-за колючей проволоки, а откуда-то со стороны соснового бора, верхушки которого штормовой волной грозно раскачивались на ветру и застили от мира не только эту затерянную в провинции колонию строгого режима, но и весь горизонт.

Наклонив голову под широким капюшоном, мужчина поздоровался с незнакомкой и не то с каким-то невнятным недоумением, не то с мимолётным сочувствием осведомился: