Творческое письмо в России. Сюжеты, подходы, проблемы - Майя Александровна Кучерская

речи Кирилки в оригинале («прет», «этакий», «тиснет», «чка»), однако речь Кирилки у Горького гораздо более нормативна (в ней преобладает не просторечье и диалектные формы, а эмоциональная разговорная лексика) и даже не лишена претензий на изящество, что создает легкий комический эффект («Изволите видеть, как прет?»), также пропадающий в переводе. В целом перевод существенно огрубляет речь крестьянина, снижая и упрощая образ Кирилки в целом537.

Вольности переводческой интерпретации не ограничиваются лексическим уровнем. Приведем самое начало рассказа:

Vaevalt oli kummsaan metsast täie hooga välja lagendikule karanud ja sellega ühtlasi mulle lala, aga tumeda silmaringi avanud, siis ajas ennast Issai pukil pool püsti, sirutas kaela ette poole, vaatas kaugusesse ja hüüdis:

«Oh, sa kuramus… nagu näib, on ta juba minema hakanud!»

«Hoh? Mis on?»

«Aga tõesti… Ta näib liikvel olevat… Kihuta rutemini!»

«Oh, sa tuline tõbras! Nõõ!»

…Когда возок выкатился из леса на опушку, Исай привстал на козлах, вытянул шею, посмотрел вдаль и сказал:

– Ах ты чёрт, – кажись, тронулась!

– Ну?

– А право… как будто идет…

– Гони скорее!

– Э-эх ты, мар-рмаладина!

Этот перевод также отмечен множеством бросающихся в глаза неточностей. Во-первых, ряд слов заменен близкими по значению: возок – kummsaan (кибитка), опушка – lagendikul (поляна; это замена к тому же искажает смысл текста: герои выехали из леса и оказались у реки; поляна же – пространство, находящееся внутри леса), сказал – hüüdis (крикнул). Во-вторых, в нем полностью утрачена основа стилистического своеобразия рассказа Горького – эллиптичность и отрывочность речи персонажей, которая имитирует спонтанность устной речи. Правка Пыддера, последовательно заполняющая смысловые пропуски в тексте, заставляет предположить, что стиль Горького в этом рассказе ощущался им как ненормативный, слишком близко подходящий к границам «литературного», и требовал «выправления». Пыддер методически отказывается от эллиптичности: убирает многоточие в начале текста, заполняет недостающие, по его мнению, смысловые пропуски, а также добавляет ряд подробностей. Так, герой не просто «вытянул шею», а «вытянул шею вперед», кибитка не просто «выскочила из леса», а «выскочила из леса на полном ходу», а герой не просто оказался на опушке леса, но «sellega ühtlasi mulle lala, aga tumeda silmaringi avanud»538. Также в сцену внесен отсутствующий в оригинале динамизм: у Горького возок не «выскочил», а просто «выкатился».

Самое яркое в приведенном отрывке перевода – отказ от попытки перевести горьковский окказионализм «мармаладина» в функции обращения к лошади и полная утрата фонетических особенностей речи персонажа, произносящего это слово («а» вместо «е» и раскатистое «р», переданное дублированием согласной). Хотя тут, казалось бы, не должно было возникнуть чисто переводческих сложностей, поскольку узус такого употребления слова отсутствует как в русском, так и в эстонском языке, а следовательно, можно было бы ограничиться точным переводом лексемы с сохранением ее фонетических особенностей. В переводе это заменяется вполне нормативным tuline tõbras (горячая скотина), сильно снижающим речь персонажа и придающим ей просторечную окраску, в то время как в русской реплике есть неожиданная мягкость – и в самой лексеме, и в насмешливо-кокетливой манере ее произнесения (в следующей реплике продолжающий ругать лошадь герой будет говорить: «Я тебе пококетничаю!» – из чего видно, что он очеловечивает лошадь).

Мы подробно остановились на особенностях первого перевода Горького на эстонский не для того, чтобы перечислись его ошибки (национальная теория перевода, создавшая со временем определенные стандарты, начнет оформляться в Эстонии позднее, а в конце XIX века переводы на эстонский в целом больше похожи на переложения539), но для того, чтобы продемонстрировать, в каком направлении происходил сдвиг в восприятии Горького в читающей среде Эстонии начала века. Примечательно, что Андресен, впоследствии сам переводчик Горького, говоря об этом рассказе, ссылается на мнение критика А. Богдановича, который увидел в «Кирилке» новые черты таланта Горького, сближающие его с Глебом Успенским. Сближение Горького с демократической литературой предшествующего периода делало акцент на традиции, а не на новаторстве прозы Горького. И хотя «Критические заметки» Богдановича вышли только в апреле 1899 года, то есть не были известны Пыддеру в момент его работы над «Кирилкой», его перевод красноречиво свидетельствует о том, что Горький воспринимался им скорее как продолжатель традиций реалистической (демократической) литературы, чем как стилистический экспериментатор рубежа веков540. Об этом говорит стремление переводчика к нормативизации и огрублению, которые приводят к тому, что бóльшая часть стилистического своеобразия горьковской прозы в этом переложении оказывается утраченной. Вместе с тем даже по приведенным немногочисленным примерам видно, что (несмотря на доступность для образованной части населения Горького по-русски) перевод отдельных текстов способствовал присвоению наследия Горького эстонской культурой. Эта тенденция сохраняется вплоть до 1940-х годов, непродолжительное время соседствуя с описанным выше насильственным насаждением Горького. Следы этого видны в дневниках и письмах Альвер: хотя, как из них явствует, в первую очередь она берется за перевод ради заработка541, по-видимому, вполне осознавая одиозность переводимого автора, эта книга вызывает у нее вполне теплые чувства. «Детство» Горького напоминает ей собственное провинциальное детство, особенно же ее трогает образ бабушки542, который вызывает ностальгические ассоциации543.

Совершенно особый характер этой работе придавало и еще одно обстоятельство: изначально договор на перевод был заключен не с Альвер, а с ее мужем Хейти Тальвиком (объявление об этом появилось в марте 1945 года в газете Sirp ja vasar / «Серп и молот»). Однако Тальвик не успел закончить работу, так как в мае 1945 года был депортирован в Сибирь, где погиб, предположительно, в июле 1947 года544. Договор на «Детство» – сразу после депортации мужа – был перезаключен с Бетти Альвер, и ее перевод не просто становится продолжением работы мужа, но приобретает особый личный смысл (в ситуации, когда она не имеет никаких известий о Х. Тальвике). О том, что Альвер вступает в своеобразный диалог с мужем, говорит то, как она использует его наработки: не отказываясь от них, она не копирует его перевод, а вносит в него немногочисленные, но значимые поправки, которые наглядно показывают различие стратегий двух переводчиков545.

II

Сравнение двух переводов оказывается тем интереснее, что перевод Тальвика546 – несмотря на небольшой объем проделанной работы – очень четко демонстрирует его установки в отношении текста-источника. Приведем самое начало повести:

В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его