Ключ. Последняя Москва - Наталья Громова

Балкон надолго стал местом моего уединения, где я размышляла о тщете всего сущего. Я рассматривала с высоты девятого этажа мелкие фигурки людей: может, среди них идут мои настоящие отец или мать, и они даже не догадываются, что я на них смотрю? История, которая проносилась в моей голове, всё более и более запутывалась, кто-то оказывался кем-то, кто-то от кого-то узнавал о прошлом моей настоящей семьи, и, о чудо, наконец всё прояснялось. Мои нынешние родители валялись у меня в ногах и молили, чтобы я их не оставляла. В конце пьесы, которая проигрывалась перед моим внутренним взором, я всех прощала. Все обнимались.

С наступлением первых теплых дней балкон служил мне кроватью. Я положила на бетонный пол старый матрас, накрыла его отцовской плащ-палаткой и, когда вечер опускался на город, залезала в спальный мешок. И, замирая, сквозь прутья оглядывала нескончаемое пространство Города, лежащее внизу. Вдалеке вся в мелких огоньках бежала Москва-река, над ней висел метромост, по которому текли сияющие вагоны метро. Я чувствовала, что не лежу, а лечу над Городом, а мой балкон – это корзина воздушного шара, взмывающего прямо в небо.

Оказались мы в этом доме абсолютно чудесным образом: наша семья получила право переехать из коммуналки на окраине в двенадцатиэтажный дом на Калининском проспекте, стоявший к тому же прямо на берегу Москвы-реки. Еще тогда меня, девятилетнюю девочку с косичками до плеч, отец взял смотреть новую квартиру. Она была на девятом этаже. Мы долго-долго ехали в лакированном деревянном лифте, по обе стороны которого сияли зеркала. Захватывало дух.

На светлой двери висела блестящая табличка, где курсивом было выведено: «Полковник Малышев». Я с удивлением посмотрела на отца.

– Это наши будущие соседи. Представляешь, их теперь всего одна семья, а не десять, как раньше.

Дверь нам открыл седой военный, но это оказался не полковник Малышев, а майор Кужельков; он судорожно увязывал книги и вещи в тюки, а в его движениях была странная поспешность, словно он стремился как можно быстрее отсюда убежать. Именно в двух комнатах, освобожденных Кужельковым, мы и должны были поселиться.

Отец склонялся над ним и бодро спрашивал:

– Ну и как жизнь, товарищ майор, как соседи?

Кужельков вздрагивал, на мгновение замирал над коробкой и, не поднимая глаз, тянул:

– Да как… люди разные, у нас не сложилось, может, у вас…

Отец в ответ лишь радостно тряс головой. Видно было, как ему нравятся две большие светлые комнаты после нашей одной, где мы жили вчетвером, как весело смотрит он вниз на проспект Калинина с копошащимися муравьями людьми, на старые арбатские переулки, что ломают впереди, как радует его строительство новой Москвы. Он хватал меня под мышки, подкидывал перед огромным окном, чтобы я испытала тот же прилив счастья, что и он.

Нашими соседями, а вернее, соседками стали три женщины.

Мать – пожилая женщина с седыми прядками, прикрывающими остренькие глазки, с постоянной ухмылкой, которая менялась от угодливой до саркастичной, – и была вдовой полковника Малышева. Две незамужние дочери – Люда и Галя – работали в закрытом военном учреждении. Первое время, встречая нас, они улыбались, но особенно их лица расцветали, когда они видели мужчин, в первую очередь военных. В чем-то они походили на свою мать, но сходство это только начинало проступать на их тускнеющих лицах. Они считали себя дамами на выданье, устраивали у себя дома дни рождения с женатыми офицерами со своей службы, но их коллеги, прокричав тосты, поцеловав дамам на прощанье ручки, съев и выпив всё, что было на столе, уходили в ночь домой к своим женам и детям. Наверное, Люда и Галя плакали ночами от несправедливости жизни; я то и дело слышала квакающие звуки из-под их двери. Но утром они накладывали на лица толстый слой пудры, надевали длинные юбки с бахромой, похожие на портьеры, вешали на руку по лакированной сумке и отправлялись на работу.

Как-то в самом начале нашей жизни в новой квартире Валентина Ивановна – так звали мать семейства – устроила мне экскурсию по своим комнатам.

Два непомерных, под потолок, резных буфета, покрытые черным лаком, мрачно глядели друг на друга с противоположных сторон гостиной. В скором будущем эти монстры, которых не могли ни разобрать, ни вывезти из квартиры, в каком-то смысле определят судьбу нашей семьи; все попытки найти размен, разъехаться – разбивались (по словам наших соседок) о зловещие буфеты. Словно эти ископаемые упирались лапами, чтобы никто не мог сдвинуть их с места.

Но пока я с изумлением оглядывала эти странные комнаты, где царил полумрак, пахло нафталином и сыростью; меня изумило, что на всем – рояле, креслах, стульях и даже столе – были белые чехлы. Первым делом Валентина Ивановна подвела меня к окну; напротив криво торчал остов какого-то высокого старого дома, по которому глухо били каменной бабой.

– Это была тюрьма, в которой сидела Надежда Константиновна Крупская! – с торжеством сказала она, а я от неловкости, не зная, что ответить, вдруг спросила:

– А где ваш муж, полковник Малышев?

Валентина Ивановна со значением посмотрела на меня, и мне даже почудилось, что она подмигнула.

– Какая любопытная девочка, – проговорила она. И, резко взяв за локоть, втолкнула меня в смежную комнату, открыв стеклянную дверь, занавешенную белой материей. Я оглянулась по сторонам: это была спальня, в центре стояла огромная двуспальная кровать, закрытая покрывалом. Я вздрогнула: почему-то мне показалось, что сейчас из-под белой накидки вылезет сам полковник Малышев.

И тут я подняла голову. Над кроватью в тяжелой раме висела огромная фотография.

– Это он! – торжественно сказала вдова, и угодливо-саркастическая улыбка искривила ее лицо.

Никакого поясного портрета в медалях: фотография запечатлела усыпанный цветами и венками гроб, в котором лежал человек с набеленным лицом и в парадном мундире. Над ним невозмутимо возвышались Валентина Ивановна в черной шляпе-кастрюльке, две ее дочери, а за ними плескалось море погон, которое утекало в огромную залу с белыми колоннами.

Я была в том хрупком возрасте, когда не только мертвецы, но и сам вид гроба и даже кладбища вызывали во мне неизъяснимый ужас. Однажды, выйдя из двери нашей квартиры, я увидела, как с верхнего пролета два мужика спускают гроб. Лифт был небольшой, поэтому несли они его на руках. Я побежала вниз по лестнице, так, словно за мной гналась сама смерть. Кроме того, в «генеральском доме» была жива старая, как я теперь понимаю, деревенская традиция ставить перед подъездом на табуретках гроб, чтобы все соседи могли попрощаться с покойным. Я же старалась пройти, закрыв глаза.

Фотография на стене соседки навсегда поселила в моей душе мысль о том, что та не совсем нормальна. Однако я не стала делиться своими умозаключениями с родителями.

Они были молоды и наивны; им едва было за тридцать, они наслаждались огромностью комнат, величиной кухни и некоторой свободой перемещения в туалет и ванну, а я тем временем пыталась войти в новую жизнь.