Маленький друг - Донна Тартт

Кертис, увидев кусок курицы, протянутый через стол дрожащей рукой, протянул к нему свои измазанные жиром пальцы, но Фариш сильно и больно хлопнул его по руке. Кертис жалобно вскрикнул — рот его открылся и оттуда выпал недожеванный кусок хлеба.

— Кертис, возьми мою порцию, — быстро сказал Дэнни. Он почувствовал, что не в силах в тысячный раз участвовать в маленькой драме, которая разворачивалась за семейным столом практически каждый день. Но Кертис, не понимавший смысла этой игры, опять тянулся за маячившей перед его глазами куриной ногой.

— Если он только посмеет к ней притронуться, — заявил Фариш, — я его так вздую, что он неделю сидеть не сможет…

— Кертис! — в отчаянии сказал Дэнни, — да возьми же мой кусок!

— Или мой, — раздался голос с противоположного конца стола. Все забыли про лесного проповедника, что сидел рядом с Юджином. — В еде у нас, слава богу, нет недостатка. Пусть дитя ест, если ему охота.

Все головы повернулись в его сторону, и Дэнни воспользовался моментом, чтобы скинуть всю еду со своей тарелки в тарелку Кертиса. Тот просиял, уставившись на свалившуюся ему с неба вкуснятину.

— Люблю! — крикнул он, молитвенно сложив руки.

— Спасибо, все было очень вкусно, — вежливо сказал лесной проповедник. Его ярко-голубые глаза блестели лихорадочным огнем.

— Что-то я не вижу, чтобы вы с Долфусом были похожи, — медленно сказал Фариш.

— А вот наша мама думает, что похожи, — ответил Лойял. — Мы оба светлые, в ее породу пошли.

Фариш усмехнулся и отправил себе в рот ложку тушеного горошка. Несмотря на количество потребляемого метамфетамина, отбивающего всякий аппетит, Фариш свято соблюдал обеденные ритуалы и всегда доедал все до крошки, чтобы не обидеть Гам.

— Да, — мечтательно сказал Фариш, — твой брат Долфус знает, как надо себя поставить, чтобы тебя уважали. Там, в тюряге, если он говорил кому «Прыгай!», тот прыгал на полметра и даже не задумывался. А если задумывался, так прыгал на небо. — Фариш захохотал, но вдруг резко оборвал смех и рявкнул: — Кертис, мать твою, убери свои лапы из тарелки. Гам, да научи ты его есть как человека!

— Он иначе не умеет, — сказала Гам, с кряхтением вставая, чтобы отодвинуть блюдо с овощами подальше от Кертиса. Она повернулась к лесному проповеднику с извиняющейся усмешкой: — Господь не слишком постарался, когда лепил нашего Кертиса. Но мы ведь все равно любим нашего уродца, правда?

— Люблю! — восторженно пролепетал Кертис, протягивая ей кусок хлеба.

— Господь не допускает ошибок, — мягко сказал проповедник. — Если ему угодно создать чистое тело для чистой души, он делает это намеренно. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»…

— Ха! Молись, чтобы Господь не отвернулся от тебя, когда ты будешь завтра развлекаться со своими змеями. Кстати, тебя зовут, Лойял, верно?

— Да, сэр, Лойял Брайт. Брайт — фамилия моей мамы.

— Ну и когда же твои змеи соизволят явиться на свет божий? Сколько можно таскать их в корзинах, если они даже высовываться оттуда не желают?

— Змей — божеское создание, и неисповедимы пути его. Негоже нам идти против его воли. Змей выйдет на волю, когда придет его срок. А если мы ослушаемся воли Господа нашего — сами от этого пострадаем. Иногда Господь специально проверяет на крепость веру людскую.

— Ну ладно, Лойял, — сказал Фариш, — а вдруг все дело в Юджине? Может быть, он просто недостаточно набожен? Или у него есть какие-нибудь другие недостатки? Вдруг змеи из-за этого не вылезают?

— Я тебе вот что скажу, Фариш, — мрачно промолвил Юджин, вытирая корочкой хлеба тарелку. — Змеи вообще никогда не вылезут, если к ним постоянно приставать, дразнить, да дымом сигаретным на них дуть, да палками в них тыкать.

— Что ты сказал, ублюдок?

— Мальчики, мальчики, — слабым голосом вмешалась Гам. — Не надо ссориться.

— Гам! — Дэнни хотел просто задать вопрос, но слова помимо его воли вылетели у него изо рта с такой силой, что все присутствующие вздрогнули и посмотрели на него. — Гам, — сказал он тише и медленнее, растягивая слова, чтобы не путаться в согласных, — я хотел спросить тебя вот о чем: ты уже выбрала, какой процесс будешь судить в суде присяжных?

— Да, Дэнни, выбрала.

— Что? — спросил Юджин. — Когда же он начинается?

— В среду.

— А как, интересно, ты будешь до города добираться? Грузовик-то сломан.

— Что это еще за история с судом присяжных? — грозно спросил Фариш, приподнимаясь на стуле. — Почему я ничего об этом не слышал?

— Ну, ты же знаешь, Гам не любит тебя беспокоить…

— Грузовик не очень серьезно сломан, — сказал Юджин, — только слегка, чтобы Гам не могла сесть за руль. Руль такой тяжелый, иногда мне самому тяжело его провернуть…

— Нет, подождите, суд присяжных? — Фариш резко отодвинул стул от стола. — А почему, спрашивается, им понадобился инвалид? Они что, не могли позвонить кому-нибудь помоложе?

— Я должна исполнить свой долг, — тоном мученицы прошептала Гам.

— Блин, я знаю, что ты готова на все ради других, но им-то чего так неймется? Почему бы им не обратиться к кому-нибудь из городских? Черт побери, Гам, тебе придется сидеть там целый день, и на этих жестких стульях, а с твоим артритом…

Гам сказала почти шепотом:

— Меня только беспокоит тошнота от энтих новых таблеток, и голова чтой-то кружится…

— Надеюсь, ты им сказала, что после этого процесса тебе придется лечь в больницу! Они что там, с ума посходили? Тащить больную старушку за тридевять земель…

Лойял дипломатично прервал его:

— А что за процесс вам придется судить, мэм?

Гам обмакнула кусочек кукурузного хлеба в сироп:

— Какой-то ниггер увел трактор…

Фариш сказал:

— И что, из-за этого ты попрешься в чертов город?

— Да, мальчики, в мое время, — безмятежно проговорила Гам, — никто не занимался глупостями вроде суда присяжных.

Харриет постучала в дверь пальцем, подождала минутку, потом тихонько приоткрыла ее. В полумраке спальни ее тетушка мерно похрапывала на белом покрывале, очки лежали рядом, кот свернулся под ее боком.

— Тэт? — неуверенно спросила Харриет. В комнате пахло лекарствами, лимонной вербеной, ментоловой мазью против артрита и пылью. Старый вентилятор медленно разгонял душноватый воздух.

Тэт не шевелилась. В комнате было прохладно и совершенно тихо, если не считать ровных вдохов тети. На столике у кровати стояли фотографии в серебряных рамах: судья Клив и прабабушка Харриет, мать Харриет перед первым балом, в перчатках до локтя и с начесом на голове, раскрашенная вручную фотография мистера Пинка, супруга Тэт. На массивном трельяже размещались личные вещи Тэт: кольдкрем марки «Пондз», вазочка со шпильками, набор щеток для волос и ее единственная красная помада — уютная маленькая семейка, как будто собравшаяся для группового портрета.