Обнаженные мужчины - Аманда Филипаччи

Как раз когда мы заканчиваем, звонит телефон. Лора берет трубку.

– Да?… О, привет, Генриетта, – говорит она, многозначительно поглядывая на меня. – Я чудесно, а ты?… За городом было хорошо?… Наверно, ты устала после поездки… Да, он как раз здесь. – Она передает мне телефон.

– Привет. Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я Генриетту.

– Довольно прилично. А как ты? Устал?

– Немножко.

– Ну ладно, – говорит она. – А меня вдруг ужасно потянуло к живописи, и я подумала, кого из натурщиков позвать, и оказалось, что это ты.

– Я польщен, но ты уверена? Когда ты пыталась писать меня у матери, казалось, у тебя совсем нет вдохновения.

– Это никак не было связано с тобой. В то время я просто не расположена была писать. Но сейчас мне ужасно хочется.

– Я с радостью буду тебе позировать, – говорю я, довольный тем, что к ней вернулся вкус к живописи, и горя желанием помочь ей всем, чем смогу.

– В самом деле? – спрашивает она. – Даже прямо сейчас?

– Ты имеешь в виду сегодня?

– Если бы ты мог, я была бы очень рада.

– Подожди минутку. – Я прикрываю микрофон рукой и сообщаю Лоре: – Она хочет, чтобы я ей позировал, но мне хотелось провести этот вечер с тобой. Я не знаю, что делать.

– Езжай позировать. Судя по голосу, она в хорошем настрое, так что ты должен ей помочь сохранить его.

Я снова говорю в трубку:

– А если через пару часов?

– Спасибо. И не наедайся, – отвечает Генриетта и вешает трубку.

Она встречает меня на пороге. На ней не то халат, не то кимоно. Золотистое кимоно.

В центре комнаты установлен самый большой холст, какой я у нее видел. Он прямоугольный и высотой с меня. Она говорит, что хочет написать мой вертикальный портрет в натуральную величину. Хочет, чтобы я позировал стоя.

Я как-то странно себя чувствую, стоя обнаженным, и мне даже не на что опереться, и нет ни клочка ткани, чтобы украсить меня, скрыть, отвлечь внимание от моей наготы. Рядом со мной Генриетта поместила табуретку, на которой поднос с канапе. А еще – бокал шампанского и неизбежные марципаны, на этот раз в виде маленьких розовых слонов. Рядом с ее мольбертом – точно такой же поднос.

Она говорит, что мне не разрешается шевелить правой рукой и челюстью, когда я буду есть. Я съедаю канапе с паштетом, облизываю пальцы и говорю:

– Я рад, что тебе снова захотелось писать, – просто ради того, чтобы что-то оказать. – Ты теперь больше сосредоточишься на своем серьезном, а не коммерческом искусстве?

– Не разговаривай, – просит она. – Давай просто смаковать еду и чувственное удовольствие от творчества.

Итак, мы молча позируем, пишем и едим несколько минут. Потом она начинает говорить. Это легкий, приятный, занятный, незапоминающийся разговор о пустяках. Я хорошо себя чувствую, хотя стою неподвижно уже около получаса. Мне кажется, я мог бы так стоять еще много часов – пока есть запас канапе, шампанского, марципановых слонов и пока длится легкая беседа.

Она изредка встает, чтобы слегка изменить мою позу. На один дюйм правее, ступни ближе одна к другой, один шаг назад. Ну уж нет! Я не хочу слишком удаляться от моей табуретки с марципановыми слониками и от непритязательной беседы. Мы придвинем табурет поближе, говорит она. Да, поближе, вздыхаю я, успокоенный, откусывая хобот у маленького розового слона.

Она возвращается к мольберту, но скоро снова кладет кисть.

– Твоя поза все еще не совсем правильная, – говорит она и печально добавляет: – Сара бы сразу поняла, что именно не так.

Меня трогает печаль и истинность этого замечания. Мне хочется заключить Генриетту в объятия, хочется заплакать вместе с ней, этой несчастной матерью. Но я не осмеливаюсь сменить тщательно отработанную позу, в которой застыл, – я боюсь, что она будет недовольна.

Она встает, чтобы снова подправить мою позу. Генриетта заходит мне за спину, и я с любопытством жду, что она придумала на этот раз. С минуту я ничего не слышу. Потом чувствую, как к моей спине прикасаются два теплых, мягких бугорка из плоти. Я мог бы поклясться, что между моей спиной и этими бугорками нет кимоно – но, возможно, я ошибаюсь, правда, сомнительно, но быть может, ошибаюсь – но нет – а впрочем, возможно.

Вряд ли Генриетта пытается меня соблазнить. Не становятся за спиной, прижавшись грудями к спине, когда пытаются кого-то соблазнить. Наверно, она делает что-то другое.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я небрежным тоном. Мой голос не выдает тот факт, что глаза у меня широко раскрыты от удивления.

– Меняю твою позу, – отвечает она.

Так я и думал. Я успокаиваюсь и чувствую облегчение. Но в следующую минуту я чувствую, как она прижимается к моей спине всем своим обнаженным телом. Между нами определенно нет кимоно.

– Ты меняешь мою позу? – повторяю я, просто чтобы убедиться, что правильно истолковываю свои ощущения.

– Чувственным образом, – тихо отвечает она.

– Не могла бы ты пояснить эту мысль?

Она целует меня в затылок и плечи. Ее руки обвиваются вокруг моей талии и двигаются вверх, к груди – наверно, не желая сначала показаться слишком смелыми. Она перебирает мои волосы, а потом, взяв меня за них, поворачивает мою голову назад и вбок, чтобы поцеловать в губы. Ей это удается, потому что она высокая.

– Я имел в виду в словесной форме, – говорю я, и голос звучит как-то странно, потому что голова обращена назад, а шея неестественно вывернута. Я смотрю ей в глаза под необычным углом.

– Никаких слов, – возражает она и снова меня целует.

– Не знаю, следует ли нам это делать, – возражаю я. Несомненно, я сейчас похож на цыпленка со сломанной шеей.

– У тебя нет выбора, – отвечает она.

– В самом деле? – И поскольку я насмотрелся фильмов, то инстинктивно смотрю вниз, чтобы убедиться, есть ли у нее в руках пистолет. Меня удивляет, что его нет.

– Тогда почему у меня нет выбора? – удивляюсь я.

– «Тогда»? Почему ты говоришь «тогда»?

– Я сказал «тогда», как говорят в фильмах: «Поскольку ты не целишься в меня из пистолета, тогда почему у меня нет выбора?»

– Это не совсем правильно с грамматической точки зрения, я думаю.

– Твоя фраза – тоже.

– Я знаю, – соглашается она.

– Ну, что касается моей, то она согласуется с ходом моих мыслей.

Она целует меня.

Я говорю:

– Не знаю, следует ли нам это делать. Как я уже говорил.

Она не повторяет, что у меня нет выбора, – она демонстрирует это.

Все случилось потому, что я не был готов. Меня захватили врасплох, когда я просто хотел помочь другу. Два раза еще ничего не значат; это не связь, не любовница. Три раза значили бы что-то: это была бы связь и любовница. Вопрос в том, что мне делать с этим вторым разом? Нужно рассказать Лоре или нет? Не будет ли это лишним?