Убежище 3/9 - Анна Старобинец

Через несколько часов он умрет.

* * *

Уже глубокой ночью я приползаю в порт. Кажется, здесь какое-то празднество. Толпы людей стоят на берегу. Музыка звучит так громко, что бетонные плиты, по которым я ползу, гудят и содрогаются. Гирлянды разноцветных огней протянуты между мачтами пришвартованных у берега яхт. Они похожи на огромную светящуюся паутину.

Это очень красиво.

До утра мне особенно нечего делать. Я сижу на одной из гирлянд вниз головой, смотрю на воду и все думаю и думаю – зачем…

* * *

Я не знаю, зачем потащился туда, на площадь Навона. Я не так уж нуждался в деньгах. Я должен был просто купить билет и улететь в Москву.

Вместо этого следующим утром я отправился на площадь, разложил там свои листы и стал рисовать. Мне нравится думать, что я сделал это, потому что хотел напоследок насладиться свободой. Иногда мне удается так думать – но чаще нет. Чаще я просто не знаю, почему не уехал сразу, зачем снова пошел туда, в эту скуку и эту жару, и пристроился на привычное место, между бумажными кузнечиками и блестящими сумками.

Люси пришла к обеду.

Она остановилась напротив меня и тихо спросила:

– Почем ты продаешь свою мазню, Ловкач?

Я молча продолжил рисовать.

– Эй, я с тобой разговариваю.

Я снова не ответил. Два-три человека, что стояли рядом со мной и наблюдали, как я рисую, с интересом посматривали теперь то на нее, то на меня.

Я тоже взглянул на нее мельком. Она была одета на удивление прилично – по крайней мере, ни шляпы, ни зеленых колготок, ни старушечьей кружевной блузки на ней не было. Просто какое-то легкое однотонное платье – слегка мешковатое, но это только сглаживало недостатки фигуры… Даже волосы в тот день она вымыла, и они не были похожи на свалявшуюся, жирно лоснящуюся паклю. Они блестели и переливались на солнце – густые рыжие кудри.

И еще на ней были очки в изящной золотистой оправе – они придавали ей сходство не то с учительницей английского языка, не то с врачом-педиатром. За все время нашего знакомства я впервые видел ее в очках…

– Я к тебе обращаюсь, мразь, – она говорила спокойно и почти ласково.

– Чего ты от меня хочешь?

Она опустила голову и уставилась на мой рисунок. Я продолжил рисовать, чувствуя, как что-то – страх? — напрягается и болезненно твердеет у меня то ли в желудке, то ли в солнечном сплетении.

– Чего ты хочешь, Люси? – снова заговорил я, не выдержав.

Она откинула со лба красноватую прядь и весело улыбнулась. Аккуратно поправила на носу очки. Так она пугала меня еще больше. Она казалась чужой, умиротворенной и совсем сумасшедшей.

– Уже ничего, – сказала она.

– Тогда зачем ты пришла?

– Поговорить с тобой на прощанье. Ты ведь хочешь вернуться в Россию, да?

– Да.

У меня дрогнула рука, и я выдавил из баллончика слишком много краски. Желтая луна расползлась по всему небу и медленно стекла на землю – сначала на ту, что была нарисована мной, а потом на брусчатую площадь Навона.

– Да какой из тебя художник, Сосо? – хихикнула Люси. – Ты же жулик. Ты просто жулик. Жулик и шулер! – она повысила голос.

– Тише, тише, – прошипел я.

– А что тише? Говорю как хочу. Не бойся, они не поймут. Не бойся. Ты ведь боишься? Конечно, ты же еще и трус! Трусливый ублюдок! Трус и предатель! Ты ведь просто сбежал! Где сейчас твой ребеночек, Сосо? Где он? Может, уже умер? Может, какой-нибудь врач нажал там на кнопочку – оп! – и все выключилось, и он давно задохнулся, твой мальчик… Или не твой?

Я размахнулся и ударил ее по лицу. Люси пошатнулась, но устояла. Из ее толстого носа-картофелины потекли две темные струйки. Очки повисли на ухе. Она смотрела на меня без всякого выражения и слизывала кровь языком.

Я ударил снова – и она упала… Вокруг нас собиралась толпа.

Я помню только жару. Не помню ни своих мыслей, ни эмоций. Но мне хочется верить, что в тот момент я испытывал удовольствие.

…Потом я, кажется, бросился на нее сверху, и меня оттащили. Кто-то побежал за полицией. Кто-то схватил меня за руки, я вырывался и что-то орал… Видимо, именно тогда она доползла до моей сумки и вытащила оттуда перочинный ножик.

А потом подошла поближе и всадила его в живот одному из тех, кто меня держал. Я так и не успел разглядеть его. Он ослабил хватку, скрючился и, все еще цепляясь за меня, стал оседать вниз. Потом он упал. А она стала говорить:

…Абра кадабра

Мы везли кадавра

Ать-два, ать

На базар продавать

С дыркой во лбу

Да в дешевом гробу

Абра кадабра

Мы везли кадавра

Красавчика-покойника

Везли себе спокойненько…

Все это видели. Все видели, как она воткнула в него нож. Все видели, что меня в это время держали за руки несколько человек. У меня была целая толпа свидетелей… Но когда приехала полиция, все они сказали, что это сделал я. Ранил его ножом в драке.

Днем это еще называлось «ранил». Ночью это уже называлось «убил» – он умер в больнице, так и не придя в сознание.

На следующий день она привела в участок несколько человек из тех, что приходили к нам играть. К непреднамеренному убийству добавились азартные игры и шулерство.

Меня посадили в тюрьму Веллетри, что в часе езды от Рима.

С тех пор я ее не видел.

Маша проснулась от какого-то толчка и громкого шуршащего звука. Открыла глаза и приподняла голову – мост… Все тот же мост. Рядом с ней на мосту деловито копошилось жирное безголовое существо.

Более всего существо походило на здоровенный грязный мешок, снабженный клешнями и беззубым мокрым ртом. Все его тело было покрыто бурыми свалявшимися водорослями, гроздьями маленьких серых улиток, ошметками рыбьей чешуи и перламутрово-сизыми половинками речных ракушек. От него несло канализацией и тухлыми креветками.

Вцепившись клешнями в Машины ноги, существо медленно, рывками волочило ее по мосту. При каждом таком рывке вся его бесформенная туша мягко колебалась, точно мясной студень, и что-то внутри него переливалось и хлюпало, переливалось и хлюпало, переливалось и хлюпало.

– Что ты делаешь? – спросила Маша.

– Волоку тебя в воду, – невнятно пробормотало существо.

– Зачем?

– Трехголового я уже обглодал. У меня там совсем ничего не осталось. А я есть хочу. Я голодный. Я Болотный.

Болотный еще на пару сантиметров подтащил ее к краю моста. Маша не сопротивлялась.

– Все. Устал, – неожиданно сдался он.