Калинова яма - Александр Сергеевич Пелевин

идея пришла к нему.

— Но я действительно сильнее вас, — сказал он, поднимая взгляд. — Потому что это мой сон. А вы сделаны из стекла.

Орловский приоткрыл рот, пытаясь что-то сказать, но губы его застыли на месте, глаза остекленели, и лицо закоченело в удивленной гримасе.

Сальгадо стоял с ножом в руке, и на лице его замерла издевательская улыбка.

Гельмут поднялся, осмотрел обоих: они не двигались. Он прикоснулся к лицу Орловского, ощутив холодную гладь стекла. Постучал по поверхности: раздался приглушенный звон. Тогда он легонько толкнул фигуру ногой, и Орловский, не меняя позы, рухнул на пол. Его рука отвалилась и покатилась по полу, голова откололась и разбилась на две половины.

Гельмут толкнул Сальгадо: тот пошатнулся и свалился, разбившись на разноцветные осколки.

На кухне повисла тишина.

Гельмут стоял посреди осколков стекла, оглядывая мертвых гостей, смертельно уставший. Он вдруг почувствовал, как гудит голова и болят глаза, а за окном вновь загорались городские огни.

Он обернулся — дверь снова была на месте. Он повернул ручку, открыл ее, вышел в коридор и направился в спальню. Двойника в его кровати не было. За окном — тишина.

Он сел на край кровати, расстегнул рубашку и завалился на подушку, закрыв глаза.

Ему снова чудилось, будто он падает — и это падение напомнило ему прыжок с обрыва над болотом в Черносолье, все было так же медленно, плавно и торжественно, и он летел в необъятную темноту, и темнота принимала его, будто гостя в своем доме.

Но музыки больше не было.

X

Огонь

Больше никакой музыки. Никакого голоса. Никаких звуков.

Даже собственных мыслей — и тех не слышно.

Вот она, абсолютная пустота. Точка, где соприкасаются начало и конец.

Смотри, как точка становится многоточием.

Из рассказа Юрия Холодова «Бесцветное»

* * *

Из воспоминаний Гельмута Лаубе

Запись от 5 сентября 1969 года, Восточный Берлин

В ватник я влюбился с первого взгляда.

Чаще его называли «телогрейкой», иногда с оттенком нежности — например, старик Макаров, первый сосед по бараку, с которым я познакомился, говорил «телогреечка» с нежным придыханием. Арестанты рассказывали, что эту одежду придумали китайцы; мне же она напомнила стеганые куртки, которые носили рыцари под доспехами, я читал о них в книгах и видел в берлинском Старом музее.

С ватником я познакомился еще во время предварительного заключения в Москве и с тех пор почти не расставался. Но особенно я оценил эту одежду в Севвостлаге, куда меня отправили в декабре 1941 года.

Таких морозов я до этого не видал. Я до сих пор не могу об этом вспоминать. Даже от мыслей об этом холоде у меня начинает ломить в костях. Ватник стал моей второй кожей — и эта кожа была более надежная и крепкая, чем моя собственная. Я ел в ватнике, спал в ватнике, грелся у костра в ватнике. Мне все равно всегда было холодно. Но этот холод я ощущал не своей кожей, а ватником.

И когда однажды у меня попытались отобрать его, я дрался до последнего.

Это было в январе 1944 года.

Все эти годы я почти не болел. Организм, видимо, понял, что надо мобилизовать все силы и ни в коем случае не сдаваться — ведь если дать слабину, Колыма убьет сразу. Я видел эти смерти. Как люди спотыкались в снегу, падали и больше не вставали, и никто на них даже не смотрел. Как засыпали на нарах и больше не просыпались. Как получали заточкой в живот. Как отползали, избитые в кровь, в дальний угол барака, всхлипывали, стонали всю ночь, а под утро замолкали. Как кончали с собой, бросаясь под вагонетку. Я видел, как убивает Колыма. Я не хотел, чтобы она сделала это со мной. Поэтому я запретил себе болеть. Не знаю, почему это так долго работало, но в январе 1944 года организм сдался.

Я проснулся от собственного кашля и кисло-сладкого вкуса крови во рту. Лоб горел, зрачкам было трудно сфокусироваться, я пытался облизать пересохшие губы, но вместо этого вымазал их кровью, и стало еще горячее. С нар я не встал — свалился на дощатый пол. Было темно — кажется, часов пять. Все еще спали.

— Что возишься там, спать не даешь, — раздался недовольный сонный голос с соседней койки. Это был Никаноров, еще вчера мы с ним вместе пилили дрова на циркулярке — совсем легкая работа, полная ерунда, и вчера он был добр со мной и постоянно шутил.

Вместо ответа я вновь закашлялся, прижав ладонь ко рту, чтобы не было так громко. Когда спазмы стихли, посмотрел на руку, увидел темное пятно, попробовал языком — кровь. Я скорчился на полу и застонал, хотя знал, что делать этого не надо ни в коем случае.

На соседних нарах зашевелились, стали раздаваться сонные голоса:

— Что там?

— Да Немец наш, кажись, окочуриться решил.

— Кровью харкает, что ли?

— Не жилец.

— Эй, Немец, ты там живой?

Я не опознал этот голос. Поднял голову с пола и ответил:

— Да.

И понял, что сам еле слышу собственные слова.

— Да и подох бы уже, спать мешает, — раздалось откуда-то слева.

— Авдеев, будь человеком хоть иногда, — ответил сосед.

В ответ раздался смешок. Я молчал, пытался подавить очередной приступ кашля. Не получилось.

Прокашлявшись, я услышал звук шагов, кто-то спустился с нар и шел ко мне, присел рядом на корточки. Я поднял голову, но не разглядел в темноте его лица.

— Слышь, Немец.

Я узнал его голос: это был Писаренко, мой самый давний знакомый в этих местах. Мы знали друг друга уже четыре года, а сидел он с конца тридцатых. Единственный человек здесь, которого я мог, наверное, назвать другом, насколько это слово здесь вообще уместно. Хотя конечно же неуместно. Он, как и все остальные, называл меня просто «немец».

— Слышь, Немец, — повторил Писаренко. — Ты как?

— Бывало и получше, — слабо отшутился я.

— Глядите-ка, шутит, — раздалось снова откуда-то слева.

— Немец, ты не помирай тут, — сказал Писаренко.

Я хотел отшутиться фразой «не дождетесь», но меня снова затрясло в приступе кашля.

— Я схожу за водой, а ты пока лежи. — Писаренко встал и куда-то ушел.

Ему было пятьдесят с лишним лет, со всеми добрый, хоть и не знающий слов вежливости. Со мной он был особенно добр, не знаю уж почему.

В 1936 году он зарубил топором свою жену.

Я все-таки заполз на нары, скорчился в позе