До горького конца - Мэри Элизабет Брэддон

Мистрис Гаркрос была вообще разговорчива со своим мужем, но в этот, вечер, на довольно далеком пути к леди Базингстон, она не сказала ни слова. Мистер Гаркрос был утомлен, и молчание жены не было ему неприятно и не внушало ему никаких опасений. Он заключил, что четверг был утомителен и неудачен.

Вечер леди Базингстон ничем не отличался от других подобных ему вечеров. Мистер Гаркрос говорил много и говорил хорошо. Если во время кратких пауз в течение своей жизни, между дневной работой и вечерними развлечениями, он часто размышлял о пустоте своего существования и говорил себе, что вся его жизнь одна суета, то, очутившись опять в обществе, он всегда оживлялся. Никто у леди Базингстон не сказал бы, что мистер Гаркрос утомлен жизнью.

Милая Джулия с жаром благодарила милую Августу при прощании.

— Как вы добры, что приехали! Я никогда не видела сэра Томаса Гавитри таким любезным. Как он сошелся с мистером Гаркросом? Приятно было видеть его таким оживленным.

— Я очень рада, что мы были в состоянии приехать, Джулия. У Губерта было сегодня заседание в палате лордов, и я боялась, что он слишком утомится, чтобы обедать вне дома.

— Он так удивительно умен и так хладнокровен, что кажется не способен утомляться. Но вы что-то бледны сегодня, Августа. Я это заметила за обедом.

— Это, может, быть, только так кажется от цвета моего платья. Старомодный цвет, не правда ли? Я это говорила Буффант, но она настояла, чтобы я сделала себе такое платье.

— Платье ваше, по обыкновению, прелестно, душа моя, но сами вы сегодня как будто нездоровы.

После многих других изъявлений дружбы, приятельницы расстались, и мистрис Гаркрос уехала в сопровождении своего мужа. Он был доволен своим вечером. Общество было довольно скучное, но он чувствовал себя в нем центральной фигурой и источником оживления. Этот род общественного успеха был одним из необходимых условий его профессионального положения и одной из его достигнутых целей. Теперь ему нечего уже было ожидать от будущего, кроме небольшого повышения на лестнице, по которой он медленно поднимался с юношеских лет и каждая ступень которой была ему хорошо знакома. Судьба так щедро наделила его благами земными, что он выиграл бы очень мало в этом, отношении, если бы сделался самим лордом-канцлером. Он имел основания быть довольным.

— Не зайдешь ли ты в мою комнату, Губерт? Мне надо поговорить с тобой, — сказала мистрис Гаркрос, остановившись в дверях своего будуара в ту самую минуту, когда муж ее повернул к задней лестнице, которая вела в его уборную.

— Я к твоим услугам, милая Августа, — отвечал он.

— Теперь именно такая часть вечера, когда я не чувствую на малейшего расположения ко сну. О чем хочешь ты говорить со мной? Не об обеде ли в честь сэра Томаса Гавитри? Мне показалось, что ты соображала что-то в карете. Ты была так необычайно молчалива, что даже не сказала ничего о смешном наряде леди Гавитри. А я ожидал, что ее платье возбудит, твой юмор.

Он последовал за женой в ее красивый будуар. Лампа с абажуром бросала мягкий свет на стол, заваленный новыми книгами и газетами. В этой комнате были самые спокойные кресла во всем доме, самые удобные принадлежности для письма. Мистер Гаркрос сел на свое любимое кресло у камина, артистически убранное папоротником.

— Я ни о чьем наряде сегодня не думала, — сказала мистрис Гаркрос недовольным тоном.

— Неужели! Так ты, как Людовик XV, который не был ничем занят, когда не охотился, тоже не была ничем занята сегодня, если не обращала внимания на наряды.

— Как ты учтив! Надеюсь, что я занята иногда чем-нибудь посерьезнее нарядов, даже в обществе, где, конечно, трудно думать о чем-нибудь серьезном. Сегодня я думала об очень печальном предмете.

— В самом деле? Очень жаль. А я до сих пор считал тебя невозмутимой. Не случилось ли у нас какой неприятности? Не отказался ли Флюмен?

Флюмен был дворецкий, знавший в совершенстве свое дело и помогавший Гаркросам содержать дом на самом аристократическом положении.

— Что за вздор, Губерт! Как будто я способна беспокоиться о таких пустяках.

— Но я не могу представить себе большего несчастия, как расстаться с Флюменом. Что стали бы мы делать, если бы он покинул нас в середине сезона? Часто в начале обеда, когда, по-видимому, ничто не ладится, я говорю себе: не беда, мы в руках Флюмена, как в более важном случае я сказал бы: мы в руках Провидения.

— Когда ты перестанешь говорить вздор, Губерт, я заговорю о серьезном. Не такими ли рассуждениями занимаетесь вы в ваших третейских судах?

— И там говорится немало вздорного, душа моя. Так в чем же состоит твое серьезное дело и почему смотришь ты на меня таким недовольным взглядом?

В лице жены его было что-то такое, чего он никогда не замечал в нем прежде, что-то такое, что заставило его сердце забиться быстрее и напомнило ему один страшный день в его жизни, день, когда Грация Редмайн упала мертвая к его ногам.

— Помнишь ты, Губерт, что я была у тебя однажды в Темпле?

— Конечно, помню. Ты была однажды у меня после полудня по какому-то важному делу. Но в этом нет ничего необычайного. Моя квартира всегда открыта для тебя.

— Я видела у тебя картину, которую ты назвал портретом твоей матери.

— Да, я помню, что ты обратила внимание на портрет моей матери. Так что же?

— И это действительно портрет твоей матери, Губерт? Это не случайное сходство с кем-нибудь другим, с какой-нибудь особой, которую ты любил? Ты не обманываешь меня?

Его смуглое лицо вспыхнуло.

— Это портрет моей матери и в нем нет ни малейшего сходства с кем-нибудь другим.

— В самом деле? В таком случае ты поступил бы благороднее, если бы рассказал о своем происхождении, когда просил моей руки.

Он вскочил с кресла с быстрым движением негодования, но в следующую минуту принял опять спокойную позу, прислонясь к углу камина.

— Я не совсем понимаю ваш способ аргументации, мистрис Гаркрос, — сказал он. — Сделайте одолжение, объяснитесь яснее.

— Мне сегодня подарили гравюру, и эта гравюра — копия с твоей картины.

— Неужели! Я не знал, что есть копия и очень бы желал приобрести хоть одну.

— На обороте написано имя твоей матери, и я слышала ее историю от особы, которая привезла мне гравюру.

— Могу я узнать имя особы, так интересующейся моим семейством?

— Мне не хотелось бы говорить ее имя.

— Я не настаиваю. Мне кажется, что я угадал, кто этот услужливый доносчик.

— В этом поступке не было никакой преднамеренной услуги. Гравюра была привезена мне как редкая и стоящая быть присоединенной к моей коллекции. Особа, которая привезла ее, не имела понятия, что оригинал портрета был чем-нибудь для тебя.