Сержант милиции - Иван Георгиевич Лазутин

class="p1">Только в трамвае Анна хватилась, что не передала раненому узелок. И тут же поймала себя на мысли, что сделала это сознательно: ей стыдно было дарить офицеру махорку и печенье. «Будто он не получает папиросы по офицерскому пайку...»

В ожидании субботы дни ползли медленно. На этот раз она поехала без Толика. Опять два часа беседы под пальмой пролетели, как две минуты. Теперь Анна уже могла разобраться в своем смутном чувстве к Рему. Она смотрела в его глаза и не могла оторваться. Он держал ее руку в своих горячих руках, и у нее не было сил отнять ее.

...В начале мая Рема выписали из госпиталя и направили в распоряжение военного коменданта Москвы. Ему дали недельный отпуск. Толик в эти дни вместе с рабочими завода был командирован на Урал монтировать новый военный завод.

И каково же было удивление и растерянность Анны, когда она, вернувшись однажды с работы, увидела во дворе у своего подъезда высокого капитана с небольшим букетиком цветов и вещмешком на руке.

Война войной, а цветы в мае цвели. Их продавали на шумных перекрестках ребятишки и старушки.

— Рем!.. Это мне?! — Губы ее дрогнули.

— Конечно, вам! А кому же еще?

Это было в субботу.

Из вещмешка Рем достал весь офицерский рацион, который получил на время отпуска. Нашлась и бутылка водки.

— Сегодня у нас будет настоящий пир! Где же ваш сын? Почему вы не знакомите меня с сыном? — Рем показал на фотографию, висевшую на стене: — Это он?

— Да.

— Большой. А это кто?

— Муж.

— Весь в отца. — Рем нетерпеливо развел руками. — Давайте сюда сына! Почему нет сына?

Анна, словно о чем-то догадываясь, покраснела:

— Сын в командировке. Уехал на две недели.

Правый ус Рема дрогнул, на лице обозначилось подобие улыбки, которая тут же потухла.

— Ай, как жаль... Ай, как жаль... — Он закачал головой и налил в стакан воду, в которую поставил цветы.

То, что произошло дальше, всю жизнь будет жечь Анну стыдом и раскаянием. Она пила водку. Пила столько же, сколько пил Рем. Вначале в глазах ее поплыл пол, потом зашатались стены. А когда под утро проснулась, то ясно поняла, что полюбила этого человека. Она потянулась к нему всем своим истосковавшимся вдовьим сердцем.

Косились соседи. На кухне Анна слышала недвусмысленные намеки и насмешки, кто-то на дверях за время ее отсутствия нарисовал карикатуру. Анна страдала. Тайком плакала, но сделать с собой ничего не могла. Самым страшным было для нее возвращение из командировки сына. Она уже считала дни. И чем ближе подходил час его приезда, тем неистовее ласкала она Рема, тем сильнее мучила себя думами о том, что же будет дальше.

А дальше все случилось так, как она не ожидала. В одну из ночей в дверь тихо постучали. Толик, сын. Так стучался только он. Вместо двух недель он пробыл в командировке десять дней. Анна заметалась по комнате, наспех постелила Рему на диване, кинула ему подушку.

Толик включил свет; вначале удивленным, потом испуганным взглядом окинул комнату и не мог понять, почему заныло сердце. Предчувствие, что случилось что-то нехорошее, обидное, обожгло его впалые щеки горячим румянцем.

— Кто это у нас, мама?

Нижняя челюсть Анны дрожала будто в лихорадке. Она даже не смогла поцеловать сына.

— У нас... гость, сынок. Раненый капитан, к которому мы ездили в госпиталь. Да что же ты стоишь в дверях? Почему не проходишь? Господи, как ты похудел!..

Анна наконец справилась с дрожью. Она подошла к сыну, обняла его и поцеловала в обветренные щеки.

...С этого дня между матерью и сыном словно пробежала черная кошка. Толик не мог смотреть матери в глаза. На другой день он снял со стены портрет отца и спрятал в комод.

— Это зачем?

— Так надо, — сдержанно ответил он и вышел из комнаты. В свои шестнадцать лет он уже многое понимал.

Рема оставили при штабе Московского военного округа. Анна была до безумия рада и в то же время напугана таким назначением. «Что будет дальше?!» — мучил ее один и тот же вопрос. Встречи были тайные, у знакомых, и лишь изредка дома. А кто-то продолжал рисовать химическим карандашом на дверях ту же оскорбительную карикатуру. Эту карикатуру видел и Толик. От стыда он не мог поднять глаз на соседей, даже перестал заходить на кухню. А однажды на рассвете Анна проснулась и сквозь сон услышала какие-то сдавленные всхлипы. Открыла глаза. Толик плакал, уткнувшись головой в подушку.

Анна подбежала к дивану и обняла голову сына:

— Прости меня!.. Прости. Я встану перед тобой на колени! — И она опустилась на пол.

Рыдания Толика усилились. Плечи его вздрагивали все судорожней. Он лежал ничком и не мог овладеть собой.

...А днем у Толика была получка. Первый раз он пришел домой пьяный, с недоброй улыбкой. Горькая судорога сводила его губы.

Половину получки он пропил.

— Почему так мало денег? — тихо спросила мать.

— Я угощал друзей.

— По какому поводу?

— По такому, что у меня, говорят, скоро будет новый папочка с усиками...

Не дотронувшись до денег, Анна вышла из комнаты. Когда вернулась, Толик стоял у окна и, глядя на улицу, процедил сквозь зубы:

— Я перееду к тете Поле.

В тот же вечер, забрав кое-какое бельишко и фотографию отца, Толик ушел из дому. На столе он оставил записку:

«Мама! Желаю тебе счастья. Целую. Твой сын».

Анна прочитала записку и, обессиленная, опустилась па табуретку. В это время кто-то постучал. Пошатываясь, она подошла к двери и открыла. На пороге стоял Рем. Гладко выбритый, смуглый, розовощекий, он улыбался. Смело шагнув навстречу Анне, обнял ее и поцеловал влажные от слез глаза.

— Что с тобой? Ты опять плачешь? — Поддерживая Анну, он провел ее к дивану. — До сих пор не можешь хорошенько разъяснить сыну, что в наших отношениях нет ничего дурного...

— Ах, перестань, Рем! Если б ты был матерью!..

В этот вечер они долго говорили, что им делать дальше. Взяв себя в руки, Анна спросила:

— Рем, скажи, кто я тебе? — В ее взгляде застыл испуг: что он ответит?

— Странная постановка вопроса! Ты, Анечка, чудачка. Такие серьезные шаги решаются не теоретически. Зачем об этом говорить? В этих вещах все приходит само