Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски

– Мы вам цветов принесли, – сказала Алта. – Может, вы их и не увидите, зато понюхаете. Вот…

– Да, приятно пахнут… Хорошо, что вы зашли…

– Только тут вазы нет, – сказала Алта, – я схожу поищу.

Она вышла.

– Ну, Хэнк, как оно?

– Я у вас то же самое спросить собирался, только боялся ответа.

– Ну, знаете, доктор Чик опять себе ножик точит.

Я сел.

– Вам вода нужна, сигареты? Судно вынести?

– Не, все в порядке…

– Черта лысого.

– Хорошо б домой. Тут я работать не могу.

– Я знаю. Слушайте, у меня тут вопрос есть…

– Что?

– А что стало с красоткой Кармен из «Благородных времен»? Она по правде так и пропала в пустыне?

– Нет, она вернулась. И оказалась чертовой лесбиянкой! – рассмеялся он.

– Святый-сратый!

Алта вернулась с цветами в вазе.

– Что это вообще за больница? Вазы у них не найти.

– Тут цирк, – сказал Банте. – Сегодня привезли парня, который раньше играл Тарзана; он бегал по коридорам и орал, как в джунглях. Наконец его водворили в палату. Он безвредный. Но, по-моему, всем нам поднял настроение. Вернул к тем временам, когда мы были еще в деле…

– А сюда не забегал?

– А как же – я клыки оскалил, и он сбежал… А может, мне тут и лучше. Дома Мэри с дробовиком надо сидеть, чтоб мусорщики меня на помойку не вынесли…

– Не надо так говорить, – сказала Алта.

– Меня больше всего глаза тревожат. Я ни о чем не плачу, а слезы текут и текут. Мне говорят, что прекратить это можно одним способом – вытащить у меня глаза. Что скажете, Хэнк?

– Я ж не врач. Но если б у меня так было, я бы ответил «нет».

– Почему?

– Я всегда верю в возможность чуда.

– А мне казалось, вы крутой реалист?

– Я к тому же игрок. Вы следующую книгу писать будете?

Лицо у Джона было буро-серым. Когда он вкратце обрисовывал нам сюжет, в него вернулось немного света. Он договорил.

– Очень здорово звучит, – сказала Алта.

– Надо это сделать, – сказал я.

Затем опять настала тишина. Разговоры помогли, но от них он утомился. Нам сказали, что разговаривать ему можно. Много они понимают.

Прошло несколько минут. Затем Банте снова заговорил.

– Странно, как все они отвалились, – все, кого я раньше знал. Приятели, близкие друзья… Кого я знал по много лет, много-много лет… Когда это со мной случилось, поначалу они появлялись, а потом просто отпали. У них там свой мир, я туда больше не встраиваюсь. Ни за что б не подумал, что оно так будет…

– Мы же здесь, Джон…

– Я знаю. Это хорошо… Расскажите мне, Алта, про Хэнка… Он правда такой крутой, как пишет?

– Не, он масло сливочное. 220 фунтов подтаявшего масла.

– Так и думал.

– Послушайте, Джон, а хороший у вас сюжет для следующего романа. Но чего б вам не написать о том, что происходит сейчас? Как все ваши замечательные друзья вас бросили и сбежали за угол?

И мне хотелось добавить – бросили вас тут валяться часами под этой простыней, без ног, слепого, вокруг никого, просто вот так вот взяли и бросили. А сами и дальше пошли гоняться за деньгами, женщинами или мужчинами, или блистать в разговорах на вечеринках. Или смотреть широкоэкранные телевизоры. Или чем там еще эти люди занимаются, эта голливудская публика, которая лишь производит дрянь и дрянь, и только дрянь, и взаправду верит, будто это что-то другое, как и их публика.

– Нет, нет, такого я не хочу.

Джон Банте, хороший парень до самого конца.

– Единственное, что я так много видел у стольких людей, – озлобленность. Жуткая штука, как чуть ли не все озлобляются. Грустно, это так ужасно грустно…

– Вы правы, Джон, – сказала Алта.

– Я уже устал. Вам лучше пойти…

– До свиданья, Джон…

– До свиданья…

Я влез в собственную писанину, которая шла, по моим ощущениям, нормально – при помощи Селина, Тургенева и Джона Банте. Но писать – штука странная: никогда ни к чему не приходишь; можно подобраться близко, но не приходишь никогда. Вот почему большинству из нас нужно продолжать и дальше: нас обвели вокруг пальца, но бросить мы не можем. Глупость зачастую – сама себе награда.

От Пташкина я слышал, что Мэри может потерять дом в Малибу. Кинематографическая больница в итоге готова была покрыть лишь столько-то расходов, следовало платить доктору Чику. Операции дороги, а им не хочется слишком уж долго ездить на старом «Мерседесе»… Запустили процедуры по притязаниям на дом в Малибу. Не умирать стоило очень дорого. Больницы, якобы – Дома Милосердия, – были домами бизнеса, большого, блядь, бизнеса.

Перед тем как вернуться туда с новым визитом, я выжидал слишком долго, уверен – я почти ничем не отличался от тех друзей Джона, что отпали, перед тем как мы собрались навестить его еще раз, зазвонил телефон. Мэри.

– Джон умер, – сказала она.

Не помню, что я ответил. Вряд ли что-то хорошее. У меня случился затык. Наверное, что-нибудь вроде: Ему без всего этого лучше. Вы как?

Тупость, тупость.

Я записал, где будут хоронить, место и время.

Живешь, умираешь, хоронят. Оставшиеся меняют масло, смазку. Может, ебутся. Спят. Просят омлет, глазунью или позажаристей…

То был жаркий день; мы отыскали церковь, чуть не опоздали. Тихоокеанское прибрежное шоссе закрыли, нас направили в массивную пробку, а церковь я нашел лишь потому, что поехал за катафалком, оказалось – тем, что надо.

Там были родственники и несколько друзей. Меня попросили сказать прощальное слово, но я отказался – знал, что разревусь, и всем за меня станет неловко. Я увидел там Бена Фазанца. Бен здорово поддерживал Банте в статьях, одну даже напечатали в «Л.-А. Таймс». Когда мы были корешами. Но в одном стихотворении я его сжег.

Большинство потянулось к своим машинам. Алта взяла меня за руку. Мэри осталась сидеть. Когда мы отходили, я увидел сына Джона – Хэрри.

– Покажите им, Хэнк! – сказал он.

– Ладно, Хэрри…

А потом, уже сказав это, я почувствовал себя жутким себялюбцем, но было уже поздно. Хоть и знал, о чем он, в каком-то смысле – может быть, знал, о чем он: его отец, Джон Банте, передал мне факел – освещать путь того, как это делается…

Вот и все, вот и все, что было.

Я встретился со своим кумиром. А это очень немногим удается.

Ну, Ли Бо я б отвел к «Муссо и Фрэнку», и мы бы подошли к стойке, пока столика ждем. Я бы потребовал столик в «старом зале», чтоб официантом был Жан, если можно. Я не прочь подождать у бара, только не в субботу и не в пятницу вечером, когда к стойке прибивает стаи туристов. Я предпочитаю употреблять «водку-7», а Ли Бо – хорошее красное вино. Как только получим столик, закажем бутылку божолэ и поглядим в меню. Я расскажу Ли Бо, что у «Муссо», бывало, надирались Хемингуэй, Фолкнер и Ф. Скотт, да и я тоже, в основном – под вечер, заказывал за столиком одну бутылку за другой, все время просматривая меню, а потом, по большей части, не ел вообще.