Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира - Баррингтон Мур-младший

Долгое время имперские войска применяли против няньцзюней чисто военную политику, безуспешно пытаясь разрушить земляные валы. Но в итоге Цзэн Гофань, великий министр империи, несостоявшийся местный Бисмарк, одержал победу, прибегнув к тактике повстанцев. Он также работал с местными лидерами и предложил через них крестьянам конкретные выгоды: поддержку в обработке земли и шанс на мирную жизнь как раз тогда, когда они устали от беспорядков. Под конец многие уступили ради денег и перспективы получения продовольствия в правительственных войсках [Chiang, 1954, p. 101–107, 116–117]. Восстание, вспыхнувшее зимой 1852–1853 гг., окончательно завершилось в 1868 г. С точки зрения наших исследовательских задач одна из его наиболее поразительных черт заключается в том, что и повстанцы, и императорские власти в управлении местной социальной структурой сталкивались примерно с равными сложностями. «Организационное оружие», похоже, не играло решающей роли. Важнее были страдания крестьян. Обе стороны конфликта пытались манипулировать их лояльностью и в своих интересах способствовали ее смене, что определило моменты начала и окончания восстания.

Итак, рамка традиционного китайского общества не только поощряла восстание, но и серьезно ограничивала пределы того, что оно могло достичь. Восстание могло сместить прежнюю династию, после чего (как замечают китайские источники) летописцы представляли все предшествующие события в выгодном для новой династии свете [Hsiao, 1960, p. 484]. Либо оно могло превратиться в худшую форму насилия и постепенно сойти на нет после того, как императорские войска восстанавливали видимость порядка. Только когда влияние современного мира сломало эту суперструктуру указанным выше способом, стала возможной подлинная революция. Теперь необходимо понять, какое именно влияние оказало воздействие нового мира на то, что было в основании этой структуры, – на крестьянина.

В XIX в. встречались разрозненные, но безошибочные признаки ухудшения экономического положения крестьянства: заброшенные пашни, ветхие ирригационные системы, рост сельскохозяйственной безработицы. Хотя признаки бедственного положения крестьян появлялись практически во всех частях империи (возможно, на севере чаще, чем в других местах), региональное разнообразие Китая обусловливает наличие исключений при любых обобщениях. Одни провинции продолжали жить сытно и благополучно, тогда как другие страдали от недоедания и почти повального голода [Ibid., p. 396–407, 397]. После появления дешевого западного текстиля серьезный урон был нанесен крестьянским промыслам, которые были важным источником пополнения скудных ресурсов и шансом для применения лишней рабочей силы в паузах сельскохозяйственных циклов. В стандартных исследованиях, даже недавних, этому факту придавалось большое, порой преувеличенное значение. Вполне возможно, что крестьяне находили себе другие занятия: в антропологических исследованиях современных деревень часто подчеркивается значение ремесел как небольшого, но жизненно важного дополнения к крестьянскому быту [Crook, Crook, 1959, p. 4; Fei, 1948, p. 173–177]. В любом случае влияние этого события было серьезным во многих областях. Распространение опиума, поощрявшееся сперва Западом, а затем японцами, еще больше способствовало деморализации и нежеланию искать лучшей доли.

Тем временем в приморских городах и на берегах больших рек локальные деревенские рынки сменились крупными городскими и влияние рыночной экономики все глубже проникало в сельские районы. Рынок и деньги как институции существовали в Китае издавна. Эти перемены не принесли ничего совершенно нового. В 1930-е годы львиная доля произведенной продукции все еще оставалась в пределах города, где находился локальный рынок, в лучшем случае что-то достигало столицы округа (уезда) [Buck, 1937, p. 349]. Но постоянно возраставшая роль рынка привела ко многим социально-политическим сдвигам, которые в европейской истории случились на более ранней стадии. Когда рынок превратился в эффективную централизованную институцию, крестьянство оказалось неподготовленным к этой перемене и его рыночные позиции ухудшились. Не имея запасов и работая на грани своих возможностей, крестьяне часто принуждались продавать урожай сразу после сбора по заниженным ценам. В Китае, располагавшем весьма скудными возможностями транспортировки и хранения, сезонные колебания цен были предсказуемо колоссальными. Крестьянская нищета играла на руку дилерам и спекулянтам, как правило состоявшим в сговоре с помещиками. Дилеры располагали большими запасами, обширными источниками информации и намного лучшими возможностями для проведения сделок, чем крестьяне. Иногда дилеры организовывались в гильдию, которая фиксировала цены и запрещала своим членам перебивать их друг у друга. С учетом этих обстоятельств нет ничего удивительного в том, что дилеры обычно получали от торговли бо́льшую выгоду, чем крестьяне [Tawney, 1932, p. 56–57].

Когда крестьяне залезали в долги, они занимали деньги, часто под достаточно высокие проценты. Если они не могли платить по своим долгам, им приходилось передавать землю в собственность помещику, после чего они оставались на ней работать на неопределенных условиях. Все эти процессы острее всего проявлялись в приморских провинциях. Здесь вспыхнуло крестьянское восстание 1927 г., которое, по мнению его исследователя Гарольда Исаакса, стало самым крупным со времени «длинноволосых» тайпинов [Isaacs, 1951, p. 221; Tawney, 1932, p. 74; Lang, 1946, p. 64, 178].

С учетом связи между землевладением и социальной сплоченностью, возможно, наиболее важным аспектом рассматриваемых изменений было увеличение массы крестьян-маргиналов, находившихся на дне социальной иерархии в деревне. Локальные исследования нашего времени показывают, что их численность превышала половину жителей [Yang, 1959a, p. 41, 44–45, 61–64; Fei, Chang, 1948, p. 199, 300]. Нам пока неизвестно, насколько увеличился этот уровень по сравнению с XIX в. В то же время достаточно ясно, что такие люди представляли собой взрывоопасный материал [Hsiao, 1960, p. 395–396, 687–688 (n. 84)]. Их маргинальность имела не только физический смысл (существование на грани голода), но и социологический: лишение собственности означало, что их связи с господствующим порядком неуклонно ослабевали. На самом же деле их связь со своей деревней была, вероятно, еще более призрачной, чем можно заключить на основании антропологических исследований, которые проводились в областях, где все-таки действовали закон и порядок. Однако обширные части страны уже пребывали в активном революционном движении либо находились под контролем бандитов. Таким образом, массовой опорой революции, вспыхнувшей в 1927 г. и увенчавшейся победой коммунистов в 1949 г., было малоземельное крестьянство. Ни в Китае, ни в России не было многочисленного сельскохозяйственного пролетариата, работавшего на современных капиталистических латифундиях, который и стал главной опорой деревенских восстаний в Испании, на Кубе и в ряде других стран. Но ситуация отличалась и от Франции 1789 г., где, несмотря на большое число безземельных крестьян, революцию на селе подняла высшая крестьянская страта, впоследствии ее и завершившая, когда возникли признаки того, что революция рискует зайти дальше подтверждения прав собственности и уничтожения феодального наследия.

Массовая бедность и эксплуатация сами по себе недостаточны для возникновения революционной ситуации. Должно распространиться ощущение несправедливости социальной структуры, после того как будут предъявлены новые требования к угнетенным либо старые требования уже не воспринимаются как оправданные. Упадок высших классов китайского общества добавил в прежнюю ситуацию этот необходимый ингредиент. Джентри потеряли свой raison d’ être, превратились просто в помещиков-узурпаторов. Конец экзаменационной системы стал для них и для поддерживавшей их конфуцианской системы концом легитимации. Сомнительно, что крестьяне ее вообще когда-либо признавали. Как заметил Макс Вебер, религией масс была комбинация даосизма и магии, более подходившая для их нужд. Тем не менее некоторые конфуцианские идеи распространялись при содействии клана. В любом случае авторитет, придававший представителям прежних правящих классов чувство уверенности среди крестьян, большей частью исчез. Вакуум, возникший после коллапса прежней правящей страты, заполнялся всякого рода теневыми элитами, рэкетирами, гангстерами и т. д. В отсутствие сильной центральной власти частное насилие стало неподконтрольным и превратилось в важный инструмент, с помощью которого помещики продолжали эксплуатацию крестьян. Многие помещики перебрались в город, где они чувствовали себя в большей безопасности. Оставшиеся на селе превратили свои резиденции в крепости и собирали долги и ренту под дулом пистолета [Yang, 1959a, ch. 7; Crook, Crook, 1959, ch. 2]. Конечно, не все помещики были такими. Весьма возможно, что так вело себя незначительное меньшинство, хотя, судя по антропологическим исследованиям, к ним относились самые богатые и влиятельные из местных помещиков. Патриархальные отношения продолжали существовать наряду с грубой и неприкрытой эксплуатацией. Это было достаточно распространенным явлением, создававшим во многих частях Китая потенциально взрывоопасную ситуацию, которая давала шанс коммунистам. Стоит заметить, что в Индии аналогичного упадка высших классов пока что не случилось.