Сингомэйкеры - Юрий Никитин

Он сказал благожелательно:

— Ну и пусть говорят. На самом деле больше похвальбы.Чему-то да научились.

— Да? — спросил я горько. — Но закончившиевот так вузы строители страшатся идти на прием к врачам, врачи боятся заходитьпод крыши домов, что строили такие же герои, все вместе понимают прекрасно,почему у нас лопаются трубы, падают самолеты, природа загажена, люди болеют,птичий грипп валит уже и коров, при всем нашем природном богатстве мы все ещенищие…

Он смотрел со странной улыбкой, в которой мне чудилось топрезрение, то брезгливая жалость, вроде я юродивый Васька, обличавший нравыцаря Ивана Грозного, то я улавливал некое сочувствие, будто я неполноценныйребенок, что стремится участвовать в разговоре взрослых.

Жуков и Цибульский переглядывались, потом Жуков вообщеотвернулся и смотрел в окно, Цибульский откровенно скалил зубы.

Глеб Модестович поглядел на них, вздохнул и повернулся комне.

— Дорогой Женя, вы так хорошо все говорили… Даже лучше,чем я когда-то… гм… в далекой молодости.

Жуков хмыкнул.

— Не такой уж и далекой. Ты вещал это всего пять леттому. Только не так убедительно.

— Верно, — поддержал Цибульский. — Евгенийговорит лучше. Его доводы отточены, а ты растекался мыслию по древу. Да и впересчете на возраст… ты допетрил в свои восемьдесят лет, а Евгений сообразилуже в тридцать.

— Мне уже давно не тридцать, — поправил яневесело.

— Да, — сказал Жуков мне в тон, — совсем ужестарый.

Глеб Модестович хмурился, затем криво улыбнулся.

— Ладно-ладно, я помню, как вы тогда слушали. И немогли возразить.

— Сразу, — уточнил Жуков. — Сразу не могливозразить.

Цибульский скривил рот.

— Не могли потому, что тоже стояли на позицияхобщечеловечности. Понимали, что дурь, что ломать надо, но… вот так вслух сразуи возразить не смогли, пока не перебороли в себе эту гниль.

— Не гниль, — уточнил педантичный Жуков. —Это было правильно и необходимо. На определенном этапе. А то, что этот этапминовал, пока еще не все поняли. Общественное сознание очень инертно. Так чтоне бросайтесь обидными словами. Главное — неверными.

Я сидел тихонько, как мышь в комнате, полной кошек, забытыйв ленивом разговоре могущественнейших людей планеты, уверенных и все понимающихв причинах и следствиях работы приводных ремней к мировому колесу. ГлебМодестович поглядывал на меня с той же странной усмешкой, во взглядах друзей яуловил то же снисходительное: ба, оно разговаривает! Как человек!

— Евгений, — проговорил Глеб Модестовичмягко, — вы хороший человек. Очень хороший. К сожалению, пока еще в цепкихлапах политкорректности… но это у вас пройдет быстро. Мы уже видим по рядупризнаков, что процесс начался, скоро вы стряхнете остатки этой дури, которуюгосподин Макгрегор не позволяет именовать дурью… по известным причинам.

Цибульский ехидно улыбнулся, Жуков хохотнул, сам ГлебМодестович недовольно поморщился. Меня обдало холодком, я вдруг сообразил покакому-то наитию, что политкорректность — дело рук именно этого сухого ипедантичного человека, который некогда придумал… на самом деле не так уж давно,этот способ сгладить противоречия в обществе. И теперь Цибульский несколькоревниво смотрит, как созданный им инструмент быстро устаревает заненадобностью, а на смену приходят другие.

В том числе и те, которые придумал и внедрил я.

— И что потом? — спросил я робко. — Если ужпроцесс начался? Разве не нужны нам более квалифицированные специалисты?

Глеб Модестович кивнул:

— Нужны.

— Их можно получить, — сказал я с жаром, — неприбегая к дополнительным вливаниям средств! Не строя новых университетов, неделая чего-то особого!.. Мы можем разработать особую программу… надо толькопродумать хорошо. Мы сумеем убедить гораздо больший процент учиться хорошо!

Я говорил сумбурно, скомканно, даже сам уловил, что надоубеждать людей, а не процент, но языковые огрехи — ерунда, главное, чтобыухватили суть. И разрешили этим заняться, потому что на разработку новойидеи — как заставить учиться намного охотнее — потребуется немаловремени. Даже не знаю сколько.

Они переглядывались, я снова уловил странное смущение, витавшеев кабинете. И все более усиливающееся. Глеб Модестович отводил глаза,Цибульский смотрел на меня со странной застывшей улыбкой, только Жуков поерзали проговорил с отчетливо прозвучавшей виноватой ноткой:

— Евгений, уверяю вас, все продумано. Вам не случайно…э-э… дали понять, что это мы уже проходили.

— Но, может быть, — возразил я, — не нашлирешения?

Он покачал головой.

— За пять лет нашли бы. Дело в другом…

— В чем?

Вопрос сорвался с языка прежде, чем я его прикусил,неприлично вот так требовать ответа. По губам Глеба Модестовича пробежалаодобрительная улыбка, мол, давай, Цибульский, выкручивайся, а тот развелруками.

— Евгений, пока прошу только поверить. Вы поднимаетесьпо ступенькам служебной лестницы так быстро, что я не сомневаюсь…

Он сделал паузу, глядя мне в глаза строго и значительно, аЖуков, менее склонный к драматургии, досказал простым языком улицы:

— Скоро, Евгений, все узнаете. Просто не сорвитесьраньше.

Я вышел из кабинета Глеба Модестовича на подгибающихсяногах. В лицо пахнуло свежестью из распахнутого окна, я подставил лицо ветеркуи ощутил, что капельки влаги на лбу превращаются в пар.

Ни фига себе, поворот. Ожидал всего: непонимания, недостаткасредств на такую титаническую программу, невозможности выделить на разработкумножество людей, — ко всему был готов и запасся контраргументами, но воттакого, мол, то, что вы сейчас рассматриваете, дорогой Женечка, мы уже давнопрожевали и выкакали… нет, этого не предусмотрел.

С какими покровительственными усмешками рассматривали менясвысока! Мол, мы все это давно прошли, а вот оно только-только вышло на этутропку, зеленое, как молодой лягушонок, таращит глаза в удивлении и спешитсообщить о своих открытиях.

Черт, опозорился так, что спина горит, будто отхлесталиплетью. Уже начал гордиться, что вот я какая круть, судьбами народовкручу-верчу, а на самом деле — нуб из нубов. Со мной даже не разговариваютвсерьез. Только что по головке не погладили! Но сказали ясно: иди, мальчик,играйся в своей песочнице. Вот когда подрастешь…

Страх накатил внезапно, я зябко передернул плечами, еще непонимая, в чем дело, потом сообразил, что только на мгновение допустил мысль онастоящем могуществе этих людей, и уже это обрушило весь Ледовитый океан наголову. Уже сейчас я меняю взгляды, устои и даже стремления как отдельных слоевобщества, так и целых народов. А кто там… на вершине?