Интриганка - Сидни Шелдон

…Торпедные катера творят здесь настоящие чудеса. Эти мальчики – просто герои…

…У тебя прекрасные связи, мама. Пошли нам несколько сотен «Ф-4-У» – новых истребителей. Скучаю по тебе…"

7 августа 1942 года союзные войска начали первые наступательные действия на Тихом океане. Десант морской пехоты захватил один из Соломоновых островов, Гуадалканал, и вскоре все острова, занятые японцами, были освобождены.

Нацисты в Европе были разбиты наголову. 6 июня 1944 года объединенные американо-английские войска высадились в Нормандии, и 8 мая 1945 года Германия капитулировала.

6 августа 1945 года американцы сбросили на Хиросиму первую атомную бомбу, а через три дня вторая бомба уничтожила Нагасаки.

14 августа Япония последовала примеру Германии. Долгая кровавая война наконец закончилась.

Тони возвратился домой три месяца спустя. Он и Кейт сидели на террасе Сидар-Хилл-Хаус, любуясь видом белых парусов на голубой глади залива.

«Война изменила его», – думала Кейт.

Сын повзрослел, отрастил усики, а загар ему очень шел. Правда, вокруг глаз теснились морщинки, которых раньше не было. Кейт надеялась, что за годы, проведенные вдали от дома, Тони понял: его будущее связано с «Крюгер-Брент Лимитед».

– Чем ты собираешься заняться, сынок? – спросила она.

– Тем, чем и собирался, когда мне так грубо помешали, мама, – улыбнулся Тони, – отправиться в Париж.

Тони и раньше бывал в Париже, но на этот раз все было по-другому. Город света был запачкан нацистской оккупацией;

Париж спасло от полного разрушения только то, что он был объявлен открытым городом. Люди вынесли немало страданий, и хотя немцы успели ограбить Лувр, но не испортили облик древней столицы. Кроме того, на этот раз Тони чувствовал себя не туристом. Он мог жить в пентхаузе Кейт на авеню Маршала Фоша, уцелевшем после оккупации, но вместо этого снял квартиру без мебели в старом доме Гран Монпарнас, состоящую из столовой с камином, маленькой спальни и крохотной кухоньки без холодильника. Между спальней и кухней была втиснута ванная комната со старомодной ванной на ножках в виде львиных лап, потрескавшимся биде и испорченным туалетом с поломанным сиденьем.

Когда квартирная хозяйка начала извиняться, Тони остановил ее:

– Не беспокойтесь, все прекрасно.

Он провел все воскресенье на блошином рынке, а понедельник и вторник в лавках старьевщиков на левом берегу, и к среде купил почти всю необходимую мебель: диван-кровать, выщербленный стол, два огромных мягких кресла, старый, покрытый прихотливой резьбой гардероб, лампы, шаткий кухонный столик и два стула. Тони подумал, что мать ужаснулась бы такому убожеству. Конечно, он мог позволить себе обставить квартиру дорогими вещами, но это означало, что он будет только играть роль молодого американского художника, приехавшего в Париж, а Тони хотел стать настоящим художником.

Теперь нужно было найти хорошую художественную школу. Самой престижной считалась Парижская школа изящных искусств, но студентом мог стать далеко не каждый, тем более американец. Однако Тони, почти не надеясь, все же подал туда документы. Он должен, должен был доказать матери, что принял правильное решение. Он представил комиссии три картины и ждал решения целый месяц. Наконец консьержка подала ему письмо с грифом школы. Тони предлагалось явиться в следующий понедельник, и в назначенное время он уже стоял перед большим каменным двухэтажным зданием. Тони проводили к директору школы, мэтру Жессану, мужчине огромного роста, но почти совсем без шеи, резкими чертами лица и тоненькими бледными ниточками губ.

– Работы у вас любительские, – сказал он Тони, – но в них есть нечто. Учтите, комиссия решила принять вас не за то, что есть в ваших картинах, а скорее за то, что в них угадывалось. Понимаете?

– Не совсем, мэтр.

– Когда-нибудь поймете. Я решил записать вас в класс мэтра Канталя. Он будет вашим наставником все пять лет – если, конечно, сможете выдержать такой срок.

«Выдержу», – поклялся себе Тони.

Мэтр Канталь оказался человеком крошечного роста, с темно-карими глазками, носом-картофелиной и толстыми губами. Совершенно лысую голову венчал фиолетовый берет.

– Американцы – варвары, дилетанты! – приветствовал он Тони. – С чего это вы решили сюда приехать?

– Учиться, мэтр.

Мэтр Канталь ехидно фыркнул. В классе было двадцать пять студентов, по большей части французов. По всей комнате были расставлены мольберты. Тони выбрал стоявший ближе к окну, выходившему на дешевое бистро.

На столах и этажерках теснились гипсовые слепки различных частей человеческого тела, скопированных с греческих статуй. Тони огляделся в поисках натурщицы, но никого не увидел.

– Начинайте, – велел мэтр Канталь.

– Простите, – сказал Тони. – Я… Я не принес краски.

– Они вам не понадобятся. Весь первый год будете учиться правильно рисовать.

Мэтр показал на слепки.

– Вот то, что нужно передать на бумаге. И не обольщайтесь, если задание покажется слишком легким. Предупреждаю: еще до конца года больше половины из вас будут исключены за неуспеваемость. На первом курсе мы изучаем анатомию, на втором те, кто сдаст экзамен, конечно, начнут писать маслом живую натуру, на третьем, и смею уверить, вас останется немного, постарайтесь усвоить мой стиль и, без сомнения, улучшить его, ну а четвертый и пятый курсы посвятите поискам собственной манеры, новых способов самовыражения. Ну а теперь за работу.

Студенты взялись за карандаши.

Мэтр медленно обходил комнату, останавливался перед каждым мольбертом, делал замечания, критиковал, объяснял. Подойдя к Тони, он коротко сказал:

– Нет! Не пойдет! Я вижу контуры руки, а нужно передать то, что внутри – мускулы, кости, связки. Хочу знать, течет ли под кожей кровь. Знаете, как этого добиться?

– Да, мэтр. Нужно подумать, увидеть, почувствовать, а уж потом рисовать.

После занятий Тони обычно шел домой и продолжал работу, делая короткие перерывы только на сон и еду. Занятие любимым делом давало ему никогда ранее не известное ощущение свободы, простое сознание того, что он сидит за мольбертом с кистью в руке сколько хочет, заставляло почувствовать себя равным богам – можно создавать целые миры вот этой рукой, изобразить дерево, цветок, человека, вселенную! Одна мысль об этом пьянила. Тони ощущал, что рожден для того, чтобы служить искусству.

В редкие часы досуга он бродил по улицам Парижа, открывал для себя волшебный город, теперь уже его собственный, родной, где создавалась истинная красота. На самом деле существовало два Парижа, разделенных Сеной на левый и правый берег, совершенно разных, непохожих. Правый берег принадлежал богатым, левый – студентам, художникам, старающимся выжить в ежедневной борьбе за место под солнцем; старые кварталы – Монпарнас, бульвар Распай, Сен-Жермен-де-Пре – стали настоящим домом для Тони. Он часами просиживал с однокурсниками в маленьких кафе, обмениваясь новостями: