Вторая смена - Лариса Романовская

Бывает такой момент, когда «Брызги шампанского» оказываются не в масть. Не танцевать хочется, а говорить и слушать. Кивать и спорить, зная, что истина рядом, буквально у тебя в руке и откроется – со следующей фразой или со следующей рюмкой…

– Брось ты… Все мирские смертны. И Он тоже, сколько бы Богом ни прикидывался.

– Ну насчет Бога ты, положим, загнул. Какой из него бог? Так, идол мелкий. Лет пять ему осталось, от силы десять. Больше организм не выдержит.

– Нам-то эти пять лет пережить – как плюнуть, а мирских жалко.

– Так Он тоже мирской. Имеем право вмешаться.

– И потом пойти по Несоответствию.

– Так лучше, Петя, мы по Несоответствию, чем бабы с младенцами по пятьдесят восьмой[9].

– Думаешь, ты один такой умный? Яшка-Казак еще в двадцать девятом решил попробовать. Так его наши же на преждевременную линьку отправили.

– Точно наши? Что у мирских наверху идиоты – это я знала, но что у нас Контора на всю голову стукнутая… Зюзя, брысь! Дор, возьми кошавку, я на нее чулков не напасусь.

– Господа, у всех налито?

– Так за что пьем?

– За хорошие новости. Чтобы не долго…

– Стоя, господа!

– И не чокаясь! Заранее!

Странное место было – общага наша. За беседы, которые между примусов и панцирных коек велись в любое время суток, светили такие срока и такие статьи, что язык не повернется выговорить. Однако ж выговаривали. Потому как ни одному мирскому за нашу ограду хода не было: соответствующие таблички на воротах и колючка в три ряда. И намертво вмурованный в забор страшенный собачий лай, сам по себе включавшийся при попытке проникнуть на территорию. Дорка и еще кое-кто из недавно умерших морщились, но терпели. Понимали, что речь идет о нашей же безопасности. Точнее, о свободе. Возможности думать и говорить то, что взаправду лежит на языке. Будто вот тут, на чахлом гектарчике институтской территории, находится совсем другое государство, в котором можно жить, ничего не боясь.

– Вот ты выйди за ворота, встань в ближайшую очередь за керосином и послушай, о чем мирские на самом деле думают… То же самое услышишь!

– Ну нам еще бояться не хватало! Что с нами сделают? Разве что полиняем…

– Мальчики, ну у нас день рождения, а вам опять политинформацию надо устроить…

– И все-таки ты знаешь, Петь… Чтобы, так сказать, подвести итог нашей беседы…

– Рыба тухнет с головы, а голова недолговечна.

– Нет, ну они опять! Все, хватит уже этого безобразия, заводите патефон…

– С радостью, Зиночка… Только наша шарманка опять хрипит и хрюкает. Теперь, для разнообразия, иголка полетела…

– Давай все-таки новую поставим, без всякого ведьмовства? Пластинку жалко.

– Девчонки, а я вам не говорила, как Ростик на пластинках у себя в Ташкенте выкрутился?

– Чтобы Ростик и не выкрутился? Я тебя умоляю…

– Он из осколков наловчился пуговицы делать. Их не достать было. Вот Ростинька и скумекал. Походил по помойкам и утильщикам, набрал материал.

– Ай, молодца! Вроде балбес балбесом, а туда же… Или Ирина подсказала?

– Ирки там с ним не было! Она ж еще до войны соскочила…

– Дуся? – Ленка перегнулась через стол, шепнула мне в ухо. – Дусенька, давай ты платье наденешь? Сейчас танцевать будем, у тебя праздник. А то сидишь в фартуке…

– Нет. Не хочу…

Я мотнула головой, все голоса и запахи от себя отогнала. А за ними, как за спасительным туманом, скрывалось то, что я видеть никак не хотела: черные ночные мысли, фотография покойного мужа в изголовье и краткие редкие сны, в которых Санечка живой, а войны – не было. Это, наверное, всем снилось, кто не дождался.

– Мы с Дорой тебе его специально оставили… – вздохнула Ленка.

У нас с девочками было одно выходное платье на троих, белое в синий горошек. Таскали его по очереди. А перед солнышком специально спички тянули, кому надеть. Сегодня платье было моим по умолчанию.

– Дусенька, давай, беги переоденься…

– Там дождик… – Я не спорила. Понимала, что встану и пойду. Не для себя, для девочек.

– Фонькин реглан возьми, укроешься.

От барака, к которому примыкала кухонька, до нашего флигелька бежать от силы полторы минуты. Еще две – на то, чтобы платье сменить. И три на прическу и марафет. Помада и румяна, самые простецкие, «тэжэ», других в хозяйстве не водилось. Волосы у меня не отросли толком, я на них хотела косынку накинуть, да не нашла. Пока обратно через двор бежала, показалось, что на проходной кто-то стоит, меня зовет. На секунду мелькнула смутная фигура. Сквозь дождь толком не поймешь – мужская или женская. Кто бы там ни был, это не ко мне, не мое. Можно не оборачиваться.

Я и не стала, честно. Потому что в эту секунду поверила наконец: не будет у меня больше Сани, никогда. Но надо обязательно бежать дальше, не оборачиваясь. Помнить про прошлое, но не жить им.

Простенькая совсем мысль, а настоящая. Это как с ведьмовством – пока сама чудо не сделаешь, не поверишь, что так бывает. Пока горе через себя не пропустишь, в жизни не догадаешься, сколько сил нужно, чтобы идти дальше. Долго, не сворачивая, щадя себя, но при этом не разрешая себе все бросить. Большое горе несет за собой мудрость, пусть сколь угодно нежеланную, но необходимую. И она точно будет с тобой всегда.

Из распахнутого окна кухни грохотнуло танго. С полутакта, из середины: починили патефон. Стол к стеночке сдвинули, а никто не танцует, меня ждут. А я – вот она. В скрипучем плаще, под которым спряталось белое платье. Так только в кино бывает, вот честно.

– Еще раз добрый вечер, дамы и господа! – Я глянула на наших мужчин. Так, словно выбирала себе любимого и единственного на всю жизнь, а не кавалера на один вечер. Петруха, Фадька, Фельдшер, Матвей… Фонька!

– Афанасий Макарович!

Фонька кивнул. Жестом попросил сменить пластинку, поставить то, другое. Мое… Танго «Расставание» в исполнении джаз-оркестра Цфасмана, поет артист Михайлов. Я его давно любила, до войны, до свадьбы еще.

– …что нет любви. Мне немного взгрустнулось, без тоски, без печали. В этот час прозвучали слова твои. Расстаемся – я не в силах злиться, виноваты в этом ты и я. Утомленное солнце нежно с морем…

Кружимся по нашей кухоньке, стараясь примус с подоконника не свалить. Кто на нас во все глаза смотрит, кто отворачивается. Так и должно быть: панихида в ритме танго. Один куплет и два припева, аргентинский ритм, варшавская мелодия[10]. Лампочка дрожит – будто слезы смаргивает…