Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин - Дина Рубина

Мама считала, что у Сташека хороший слух. У неё и самой был отличный слух и грудной задушевный голос, и пела она в любую минуту, когда позволяло время и настроение, – романсы, песни из кинофильмов, особенно бернэса, а также душу рвущие блатные, которые Сташек любил больше всего. Они хорошо шли под мытье посуды или глажку белья; часто, исполняя то или другое, переполненная эмоциями, мама оставляла утюг на простыне и превращала песню в театральный номер, в балладу, в захватывающую историю любви или предательства, так, что Сташек, если оказывался рядом, бросал все дела и прибегал смотреть на маму (на маму всегда хотелось смотреть): «Эх, Мур-ка, ты мой Мурён-а-чек! Мур-ка, ты мой котён-а-чек! Мурка, Маруся Климова… прости люби-ма-ва!» Или вот, была ещё клёвая песня про матёрого вора, которого Сташеку было безумно жаль, – как мама пела её, ах, как пела: «Окрестись, мамаша, маленьким кресточком, помогают нам великие кресты. Может, сыну твоему, а может, дочке отбивают срок казённые часы». И пошла шажочками по кухне туда-сюда, туда-сюда, и локтями так в стороны, и каблучками притоптывать: «А ну-ка, парень, подними повыше ворот, подними повыше ворот и держись! Чёрный ворон, чёрный вора-ан, чё-о-орный ворон переехал мою маленькую жизнь».

– Ну, так как, – спросила она, – на чём хочешь брынчать, сынок?

– На роя-а-а-ли… – Сташек лёг грудью на кухонный стол и обеими руками изобразил сдвоенный велопробег по клеёнке от сахарницы до хлебницы и там якобы заснул-захрапел, очень музыкально.

– Что ему в руки дадут, на том и задудит, засранец, – заметил батя. – Вера Самойловна лучше знает, в чём там недостача в оркестре.

В оркестре недостача оказалась только в английском рожке. Смешная была дудка, внизу с грушей, похожей на клизму.

И тут уместно вот что вспомнить.

У дяди Марата, соседа их, Ванькиного папани, была редкая профессия: он занимался сжиженным азотом. На фига этот азот был нужен в депо, не знали ни Сташек, ни сам Ванька. Но однажды дядя Марат, который в свободное время руководил ансамблем народных инструментов при желдорклубе, пригласил стайку пацанов на «несанкционированную музыкальную экскурсию». Велел принести ветки люпина – тот как раз цвёл повсюду, и там, где засевали им целое поле, чтобы отдохнула земля, плотный иссиня-фиолетовый ковёр подросшего люпина представлял собой на закате совершенно марсианское зрелище.

Натянув резиновые перчатки ядовито-жёлтого цвета, дядя Марат взял ветку люпина и окунул её в сжиженный азот (температура, заметил вскользь, минус 273 градуса!). Затем вынул ветку, и ничего особенного с люпином не произошло, – так, слегка поблёк на вид. Взяв тонкий металлический прутик, дядя Марат принялся тихонько так, нежно так прикасаться к цветкам. От невесомого прикосновения те звенели валдайским колокольчиком и падали на грязный кафельный пол, рассыпаясь мелкими брызгами. Сначала все они, пацаны, озадаченно молчали… пока вдруг не поняли, что дядя Марат вытворяет: на цветках заледенелого люпина он исполнял мелодию романса «Однозвучно звенит колокольчик»!

* * *

– Значит, Аристарх, – проговорила Вера Самойловна. – Ишь ты!

Комната у неё оказалась большая, но почти пустая. Из мебели – старый директорский диван, с обтресканной чёрной кожей, с традиционной полочкой для слоников, гружённой стопками, штабелями, башнями книг. Интересно, почему они не падают… Ещё был круглый стол с тремя венскими скриплыми стульями, пара крепких табуретов и тумбочка с электрической плиткой, на которой всегда кипел большой эмалированный чайник. Вера Самойловна пила свой чифирь практически непрерывно. На стенке, на трех длинных гвоздях висели «плечики» со всем её наличным обмундированием: чёрным мужским пиджаком, в котором она дирижировала, белой парадной блузкой и коричневой шерстяной кофтой с оттянутыми карманами. Впрочем, кофта сейчас была надета на Баобабе.

Вся эта, прямо скажем, убогая обстановка была озарена таким родниковым зеленоватым – от берёз за окном – светом, такой покой лился в огромное, как и все в школьном здании, не занавешенное окно, что Сташек притих и сидел на стуле очень прямо, очень смирно и даже задумчиво.

Он зачарованно смотрел в бугристую родинку на подбородке старухи, из которой торчал кустик седых волос, и думал: «Клёвая бородавка! Вот если б она не на бороде, а на носу у неё выскочила!» Голова её, довольно благородной формы, была покрыта седой щетиной, регулярно стриженной в привокзальной парикмахерской. (Много лет спустя, при взгляде на работающую газонокосилку, ему – в любом настроении и при любой степени занятости – на память приходила ровная и колкая на вид седая щетина старухи.) Сейчас и седины её были ополоснуты березовым светом и плыли зеленовато-седым шлемом в волнах, колеблемых этим светом теней.

– Аристарх. Великолепно! Имя греческое, с традицией. Заметное имя. Некий Аристарх Буге-ро́, адъютант-переводчик при вице-короле Италии Евгении Богарне, лет этак сто пятьдесят назад сопровождал при отступлении из Москвы легендарный «золотой обоз» Наполеона.

Сташек подумал: «Старуха любит потрендеть».

Однажды в хлебном ларьке, в очереди, он наблюдал, как пьяненькая Клава Солдаткина шикарно материла эту самую музыкальную старуху. Выкрикивала: «Сукалар! Ебанутый сукалар!» – а та, с улыбкой полуприкрыв глаза, – будто Моцарта какого слушала, – дирижёрским жестом протягивала к Клаве ладонь (вторые скрипки – вступаем на пианиссимо!), продолжая что-то мягко-убедительно ей говорить. «Забери свою клешню! – визжала Клава, её свекольные щёки ярко пылали даже в полутьме хлебного ларька. – Я тобой брезгаю, ебанутый жидовский сукалар!..»

Очень интересный выдался скандал; правда, Сташек упустил – по какой причине, да ведь это никому и не интересно.

Все эти наполеоны, и принцы, и адъютанты, и всякие идиотские золотые обозы, о которых трендела Вера Самойловна, были ему до лампочки. Но сама старуха неожиданно понравилась: в ней бурлило и кипело что-то такое… заводное. Ловкое и круглое, как смешной и колючий шар её носатой головы. Разговаривала она другим языком, не тем, каким объяснялись все окружающие его станционные-фабричные люди-соседи. Слова, несмотря на явную недостачу зубов, произносила чётко, как бы одним сшитым куском, без зазора, без единого лишнего звука, и ясно было, что, начав говорить, знает, чем и когда закончит. Сташек и половины слов её не понимал, но – удивительно! – всё равно хотелось слушать эту тарабарщину. Иногда она сама возвращалась к непонятным словам:

– А вот это знать тебе необходимо. – И принималась подробно объяснять, показывать, напевать или играть, – играла она буквально на всех пищалках, пукалках и дуделках… Когда дула, становилась ужасно смешной: лицо багровело, глаза вытаращивались, шея вздувалась, и она дирижировала сама себе бровями, будто удивлялась: «надо же, как ловко получается, с чего бы!»

На столе между ними лежала дудка, длинная, деревянная, вся обвитая металлическими трубочками и заклёпками, – та самая, с клизмой на конце. Эти металлические части глуховато отблёскивали, а заключённое в них тёмное деревянное тело будто парило и тосковало, и звало прикоснуться. Дерево было таким же светящимся изнутри, как чифирь в старухином стакане с железнодорожным подстаканником: тонкая штамповка с мчащимся составом.