Вдова военного преступника - Элли Мидвуд

— Никакая я не нацистка, и никогда не была! Да я ненавидела их всех больше, чем вы!

— Это поэтому у вас ребёнок с одним из их главарей?

— Довольно уже! — я силой вытянула Эрни у неё из рук и принялась демонстративно приводить в порядок его одежду.

— А я и так уже закончила, — безразлично пожала плечами она. — Можете идти.

Когда я вошла в комнату, где меня ждал агент Фостер, нервы мои были туже натянутой струны. Я так долго ждала и одновременно так сильно боялась этого свидания, что не знала, чего от него ждать. Радостное волнение вперемешку с необъяснимым страхом перехватывали дыхание, и я никак не могла решить, хотелось ли мне, чтобы агент Фостер и его люди из ОСС шли быстрее по длинному коридору, или же чтобы они замедлили шаг, потому как я и представить себе не могла, как поведу себя когда увижу его.

Комната, в которую они меня проводили, была пуста, и я невольно вздохнула с облегчением; так у меня хотя бы было несколько минут, чтобы собраться с духом. Двое агентов заняли позиции по обе стороны стола, за который меня усадили — должно быть, они не покинут своего поста в течение всего нашего свидания, но и к этому я была готова. Естественно, ОСС не стало бы рисковать и оставлять нас наедине. А что если мы, «нацисты психованные», и в самом деле решим задушить собственного ребёнка, а потом и друг друга? Интересно, они хоть сами-то себя слышали, когда высказали подобные теории?

Заметив моё неровное дыхание, малыш Эрни обнял меня за шею обеими ручками и начал пристально вглядываться в моё лицо, будто пытаясь понять, что же такое происходило с его мамочкой. Я выдавила из себя вымученную улыбку.

— Ты скоро увидишь твоего папу, Эрни.

— Папа, — повторил он и вопросительно склонил голову. Он уже привык, что я всегда показывала ему фото отца, когда упоминала его имя, но сейчас у меня никакой фотографии не было.

— Ещё пару минут, малыш.

Я начала причёсывать его мягкие волосы на одну сторону, пропуская пальцы сквозь тёмные завитки, когда дверь снова открылась, и на пороге появился военный полицейский, а следом за ним — прикованный к его руке Эрнст. Я тут же вскочила на ноги и снова замерла. Сердце моё тоже замерло в груди, ни с того, ни с сего отказываясь качать кровь в заледеневшие за секунду конечности. Думаю, я и вовсе не дышала всё то время, пока полицейский снимал с Эрнста наручники; а затем он ухмыльнулся мне, совсем как раньше, и снова вернул меня к жизни.

Я бросилась к нему, едва ли не сбив стоящего рядом агента с ног, обхватила что было сил за шею и принялась покрывать его лицо поцелуями, одновременно плача и истерически смеясь. А потом только плача, и всё потому, что это по моей вине он находился здесь сейчас; потому что это я взяла и сама всё испортила, и теперь его повесят — тоже из-за меня.

— Ну перестань, перестань, родная, — Эрнст гладил мои волосы, крепко прижимая меня к груди и пытаясь успокоить, хоть и сам не мог сдержать слёз. — Ну посмотри, что ты наделала: напугала своего малыша.

Я знала, что напугала его, не только своим плачем навзрыд, но и незнакомой обстановкой и всеми этими людьми вокруг, и вот малыш Эрни тоже начал реветь уже в голос, вместе со мной. Глотая слёзы, я протянула Эрнсту его сына, которого он наконец-то мог подержать на руках, в первый и последний раз в жизни. Я заметила, как сильно дрожали мои руки.

— Не-е-е-ет, не нужно плакать! — Эрнст наспех утёр рукавом лицо и улыбнулся сыну. — Ты же такой большой мальчик, а большие мальчики не плачут! Я знаю, знаю, это всё твоя мама, это она тебя напугала, да? Но плакать всё равно не надо, а то у тебя нос отпадёт. Смотри!

Эрнст поднёс руку к лицу ребёнка, тронул его нос и просунул большой палец между указательным и средним, делая вид, что это был нос малыша. Трюк как ни странно сработал, и мальчик перестал кричать, стараясь понять, что такое только что произошло. Эрнст тем временем снова поднёс руку к его лицу, «приделывая нос» на место, и слегка ущипнул сына за кончик носа.

— Видишь? Нос опять на месте. Но если начнёшь плакать, он снова отпадёт.

Эрнст повторил трюк, только на этот раз любопытный малыш попытался ухватить «отвалившийся нос», чтобы поближе его разглядеть. На третий раз малыш Эрни уже вовсю хохотал, пребывая в полном восторге от новой забавной игры. А затем, совершенно неожиданно, он вдруг прижал обе ладошки к щекам отца и громко и внятно произнёс:

— Папа!

Я невольно прикрыла рот рукой от изумления, в то же время готовая расцеловать своего умничку-сына. Мне никак не верилось, что он смог узнать своего отца, которого видел раньше исключительно на фото. Эрнст, казалось, тоже был потрясён.

— Он знает, кто я? — едва слышно прошептал он.

Я кивнула, пытаясь совладать с новым приступом рыданий.

— Да. Я поставила твою фотографию на столик рядом с его кроваткой. Он целует её каждый вечер перед сном. Но я никак не думала, что он узнает тебя… — Я с любовью отвела чёлку с глаз сына. — Да, малыш, всё верно. Это твой папа. Ты помнишь папу по фото, ja?

— Ja. Papa. Ich liebe dich, Papa. Gute Nacht.

Я рассмеялась сквозь слёзы. Мой сын только что произнёс фразу, которую он говорил каждую ночь папе на фото, прежде чем чмокнуть холодное стекло влажным ротиком. «Люблю тебя, папочка. Спокойной ночи». На идеальном немецком, хоть его родным языком и считался английский.

— Ich liebe dich auch, Ernie, — Эрнст поцеловал обе ручки сына, а затем и его макушку. — Спасибо…Эмма.

Он хотел было назвать меня Аннализой, но вовремя поправил себя, чтобы ненароком не скомпрометировать меня. Он всегда старался меня ото всех защитить, с самой первой нашей встречи: от гестапо, от Гейдриха, от Ульриха Райнхарта, от Мюллера, от своего правительства, от американцев наконец… А я в ответ предала его самым подлым образом, сказав «нет», когда должна была кричать «да» изо всех сил.

— Любимый, прости меня пожалуйста за всё!

Я стиснула его обеими руками, прижимаясь к нему всем телом и только сейчас в ужасе замечая, что с ним сделала тюрьма: вместо сильного, крепкого тела, которое я так хорошо знала, я чувствовала кости, самые настоящие кости под тонким материалом рубашки, как будто он отбывал заключение в Дахау, а не в Нюрнберге. Казалось, что он похудел килограмм на тридцать, а то и больше. Я поспешила спрятать лицо у него на плече, чтобы наш сын не заметил бы снова моих слёз.

— Прости, прости меня, родной! — повторяла я между судорожными всхлипами. — Это всё моя вина; я должна была тогда согласиться, нужно было поехать с тобой… Как я только могла тебя отпустить тогда?

— Не говори так, любимая. Это вовсе не твоя вина. Ты совершенно ни в чём не виновата. — Мягко перебил меня он, попеременно целуя то мои волосы, то волосы сына. — Ты всё тогда сделала правильно. У нас никогда бы не было нормального будущего — ты была абсолютно права, когда говорила об этом. Наш сын такого не заслуживает. Нам бы пришлось всю жизнь скрываться, шарахаться от каждой тени, постоянно переезжать с места на место, постоянно жить, оглядываясь через плечо — это было бы просто жалкое существование. Это было крайне эгоистично с моей стороны даже предложить тебе подобное. Я бы никогда не пожелал такой жизни ни тебе, ни нашему сыну.