Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами - Шонесси Бишоп-Столл

одним ярким исключением: спартанцы накачивали рабов до непотребного состояния, а их мучительное похмелье использовали как назидательное зрелище для народа.

Ну и конечно, женщины, которых на протяжении большей части человеческой истории воспринимали как собственность. Америке, этому оплоту свободы, понадобилось пройти через гражданские и мировые войны и пережить сухой закон, чтобы хотя бы приблизиться к признанию за женщиной данного ей Богом права напиться. Поэтому справедливо будет предположить, что, каким бы тяжким ни было похмелье, женщинам в целом приходится еще хуже.

Согласно некоторым научным исследованиям, женщины более склонны к похмелью, нежели мужчины, согласно другим – верно обратное. Но, строго говоря, они рассматривают лишь физические аспекты. Когда же дело доходит до метафизики, то тут и сравнивать нечего – ведь на протяжении истории женщин осуждали, даже когда они просто выпивали, а о том, чтоб напиться, и речи быть не могло. Так что им приходилось скрывать свое похмелье, по крайней мере от святош-женоненавистников.

Семейные терапевты Клаудиа Бепко и Джо-Энн Крестан пишут, что «неуправляемое поведение мужчин под влиянием алкоголя издавна считалось приемлемым и даже поощрялось», в то время как пьющие женщины воспринимались как «больные, порочные губительницы мужей и детей». Разумеется, это было обусловлено вопросами власти и секса: «В Риме около I века нашей эры закон запрещал женщинам пить. Римлянку, обвиняемую в употреблении алкоголя, сразу подозревали в супружеской измене, а за это могли приговорить и к смертной казни».

Столь непостижимая логика (пусть наказание и не всегда было таким суровым) пережила века и прослеживается почти в каждой культуре. Вот как по этому поводу высказывался в своей поэме трувер XIII века Робер де Блуа:

Та, что без меры льет в себя вино и поглощает яства,

Войдет во вкус и к буйным ниже пояса утехам.

В свою очередь, в песне «Water with the Wine»[130] с гениального одноименного альбома 1976 года Джоан Арматрейдинг поет об изнасиловании, которое пьяный мужчина совершает на свидании. В болезненном утреннем свете проблески воспоминаний становятся кошмаром наяву – повернув голову, героиня песни обнаруживает, что ее насильник все еще здесь, храпит на подушке.

Автору и исполнительнице песни, какой бы талантливой и неунывающей она ни была, не остается особого выбора, кроме как взять на заметку опыт Платона и в следующий раз разбавлять вино водой. А смиренный тон, в котором Джоан Арматрейдинг делится этим самонаставлением, говорит о том, насколько пугающе обыденной подобная травма может стать в патриархальном обществе.

Даже за пределами острой проблематики сексуального насилия точные исторические сведения или описания женского похмелья найти совсем непросто. Как написала мне дорогая подруга и замечательная писательница Табата Саути: «Женщины оставили меньше слов везде и обо всем. И похмельем своим хвалятся куда реже, чем мужчины. Мужчинам похмелье видится эдаким трофеем из похождений в землях, блуждать по которым женщинам исторически не полагалось. Мы можем пробраться туда лишь тайком и ненадолго. Пьяная или похмельная женщина – это не смешно; Фальстафа в женском обличье не существовало никогда».

Еще в 1987 году блестящая французская писательница и режиссер Маргерит Дюрас рассказывала, как воспринималось ее собственное пьянство: «Пьющая женщина – это как если бы пил ребенок или животное. Женский алкоголизм – всегда скандал, а женщина-алкоголик – это редкость, серьезный случай. Это пренебрежение божественным в нашей природе».

Неудивительно, что найти автопортрет художницы в похмелье не менее тяжело. Зато есть несколько известных изображений, созданных их коллегами-мужчинами – и нередко исполненных нежности. Казалось бы, Анри де Тулуз-Лотрек, калека, карлик и пьяница, бо́льшую часть времени проводивший в парижских кабаках и кабаре, мог использовать и собственный облик для картины под названием «Похмелье». Однако ж на холсте он изобразил утро Сюзанны Валадон.

Картина «Похмелье» (Сюзанна Валадон), Анри де Тулуз-Лотрека, 1887-President and Fellows of Harvard College, общественное достояние

Валадон, его собутыльница и соратница по искусству, была талантливой циркачкой, но в пятнадцать лет упала с трапеции. И хотя, когда Тулуз-Лотрек запечатлел то самое утро, им обоим было не больше двадцати, во взгляде Сюзанны читается смиренное понимание, что дерзкие мечты – удел прошлого, а все, что впереди, надежд не вселяет.

Тигр на крыше (соразмерный образ твой[131])

Солнце поднимается над восемью этажами сгоревшей фабрики и освещает усыпанную щебнем крышу, на которой в алеющем полумраке проступают фигуры. Высокая блондинка в черном кожаном плаще на голое тело держит в руках массивную цепь. На цепи сидит и фыркает бенгальский тигр, чья полосатая шкура пылает в лучах утреннего солнца. Дюжина мужчин в бейсболках, преимущественно темнокожие, расположились в разных позах меж покрытыми граффити дымоходами, грудами бетона и арматуры. Они смотрят на женщину и тигра, перемещающихся вслед за солнцем по искореженной крыше.

Каков предмет этой фотосессии – раса и пол? Власть и бессилие? Сковывающие нас цепи? Секс и стереотипы? А может, и вовсе ничего – и все это просто похмельный бред?

Чем выше поднимается солнце, тем более непредсказуемой становится ситуация – она выходит из-под контроля и за рамки кадра. Тигр начинает злиться, он уже готов выразить протест. И тут над нами застрекотали вертолеты полицейских и теленовостей…

Спустя несколько часов я уже в Торонто, а в вечерних новостях показывают, если можно так выразиться, сюжет: «В Детройте во время фотосессии на развалинах фабрики с цепи сорвался тигр». С земли, с воздуха, на осыпающихся лестничных пролетах заснят тигр, которому осточертело делать то, что ему велят. Ручная камера фиксирует это беспомощное упрямство в момент, когда татуированный Распутин идет на тигра с газонокосилкой.

Трудно понять, что есть что: восход или наваждение, грядущее или вымысел, поиск излечения или жажда докопаться до сути. Я даже не знаю, сработал ли Party Armor. Опьянение, трезвость и похмелье – все поплыло и смешалось. Но по крайней мере сейчас я дома. Мир все еще на месте. Тигр вернулся в клетку. А я отставляю опустошенные доспехи и беру чего покрепче.

Восьмой перерыв

Проснулся я утром

В голове дурман. Башка гудит. Мое сердце в огне. Бросает в жар. Солнце в глаза. Горечь во рту. От двери к кровати ведет вереница из зубов. Бокал вина в моей руке. Мухи в моей бороде. Один на полу. Не по себе. На часах 11:А постель пуста. И пусты небеса. Заснул в одежде опять. В дверь стучится беда. В кровати вчерашняя еда. Моя собака мертва. От блюза звенит голова. Блюз подмял