Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

можно было добыть и засолить и тем избежать голода. 24 августа Магеллан воспользовался улучшением погоды и через два дня пути перебрался с лагерем в устье реки Санта-Крус. Или же флотилия попала туда по случайности, как пишет Пигафетта: «Наши корабли тут чуть не погибли из-за яростных ветров, но Господь и силы небесные вызволили нас из беды»?[542]

Здесь наконец все сохранившиеся источники сходятся относительно времени, проведенного в бухте, пополнения запасов воды и леса, выловленного «множества рыбы» «длиной в один и более локоть, покрытой чешуей», и спасения того, что можно было забрать с «Сантьяго» после кораблекрушения[543]. Все это происходило до 18 октября – дня святого Луки. Тем временем по меньшей мере шестеро моряков умерло «от болезни», согласно реестру. Близилось лето, и наступало время проверить утверждение Магеллана, что теперь плыть будет легко. Перед отплытием все исповедовались и причастились[544].

Тем временем еще в Сан-Хулиане – через два месяца после прибытия, где-то в начале июня, когда земля была покрыта снегом, а команда «Сантьяго» еще томилась на скалах, – начались встречи с местными жителями[545].

Пигафетта, который, как мы уже знаем, путешествовал ради удовлетворения своего любопытства, всегда уделял наибольшее среди всех источников внимание этнографическому аспекту. Он был самым проницательным и сочувствующим наблюдателем других рас. В Сан-Хулиане он отметил в местных жителях много черт, которые отличали их от тех, с кем Пигафетта был знаком раньше. Прежде всего бросался в глаза их огромный рост. «Однажды мы вдруг увидали на берегу голого человека гигантского роста… наши головы достигали только до его пояса»[546]. Судя по описанию, он был выше, чем тот каннибал «гигантского роста» (de la statura casi como uno gigante), чей голос «походил на рев быка» (una voce simille a uno toro), который ненадолго посетил флагманский корабль в устье Ла-Платы[547]. В дальнейшем Пигафетта продолжает использовать слово «гигант» при каждом описании патагонцев. Согласно Трансильвану и генуэзскому штурману, местные мужчины, по оценкам разных наблюдателей, имели рост 9–10 локтей (примерно 2 метра), а согласно собеседникам Коррейи – до 15 локтей. Женщины были ниже, зато их груди были длиной до 30 сантиметров[548].

На протяжении двух последующих веков гигантский рост местных жителей отмечали почти все посещавшие их путешественники. Один из уцелевших в экспедиции 1525 года уверял, что встречал женщин девять футов (около 275 см) ростом, а другие были столь высокими, что он насилу доставал им до детородного органа[549]. Дрейк отмечал, что они «не столь ужасные великаны, как о них пишут… но, возможно, испанцы не понимали, что в той же стране окажутся англичане и смогут опровергнуть их речи, так что могли лгать смелее». Впрочем, он признавал, что «Магеллан не так уж преувеличивал, называя их гигантами, поскольку они, как правило, отличаются от обычных людей ростом, шириной и силой своих тел», и оценивал их рост примерно в семь с половиной футов (около 230 см), «если не несколько выше». Капеллан Дрейка подтверждал «огромный рост» жителей района бухты Сан-Хулиан[550]. Некоторые рассказы о гигантах можно смело отвергнуть как придуманные на потребу любителям сенсаций: например, потерпевший кораблекрушение английский пират Энтони Найвет, вернувшись домой в 1580-х годах, стал известным поставщиком литературных россказней. Он утверждал, что следы патагонцев вчетверо больше обычных, а их рост достигает 14 локтей[551]. Капитан Джон Нарброу, проплывая мимо Сан-Хулиана в 1670 году, никак не мог измерить местных жителей, но смог провести замеры тех, кто обитал в районе Магелланова пролива, и эти люди имели нормальные размеры. В коммерчески успешном описании путешествия командора Джона Байрона, совершенного в 1741 году, говорилось о местном вожде «гигантского роста, который словно бы воплощал в себе рассказы о монстрах в человеческом обличье… Если я могу судить о его росте по сопоставлению с моим, то он составлял не менее семи футов». Один из офицеров, «хотя и сам ростом шесть футов два дюйма [188 см]», казался «пигмеем среди великанов; потому что эти люди могут быть названы великанами даже в сравнении с самыми высокими нашими соотечественниками»[552].

Люди подобного роста сейчас в этом регионе не живут. Но историческая наука учит нас с уважением относиться к свидетельствам предков. Когда мы смотрим на что-то незнакомое, то видим не то, что есть в реальности, а то, чего мы ожидаем. Мы пытаемся осознать новое, обращаясь к предыдущему опыту, пока не найдем подходящий аналог. Опосредованный опыт, о котором мы читали или слышали, чаще всего приходит здесь на выручку. Как мы уже знаем, уродливые монстры населяли поля карт позднего Средневековья и тексты Возрождения, унаследованные от античного мира. Поэтому путешественники и ожидали встретить нечто подобное. Гиганты были монстрами, и оценки их роста в восемь футов, которые делали путешественники, были еще сравнительно трезвыми. Моряки, встретившие местных жителей, с удовлетворением подтверждали расхожие представления, оправдывали собственные ожидания и с радостью рассказывали о чудесах жадным до них читателям в Европе[553]. Стремление Магеллана поймать кого-то из местных гигантов, отвезти домой в Испанию и выставлять там в цирке, чего он не собирался предпринимать ради обычных встреченных им людей вроде тех же каннибалов с побережья Ла-Платы, – заставляет предположить, что гиганты Сан-Хулиана произвели на него особенное впечатление.

Если людей можно описать как монстров, обычно возникают более серьезные и философские вопросы, берущие начало в многолетних спорах о рациональности паранормального, возможности спасения тех, кто обделен природой, и зазоре между животными и разумными существами. В этом споре Пигафетта и генуэзский штурман определенно поддерживали Трансильвана, который, как мы знаем, был на стороне святого Августина. Все они подчеркивали нормальное пропорциональное сложение встреченных гигантов. Пигафетта отмечал, что он «очень хорошо сложен», «так же пропорционален, как мы»; штурман вторит ему, говоря, что дикари «очень стройны»[554]. Часто подчеркиваемая нагота местных жителей имела двойной смысл: ее можно было трактовать либо как остатки доклассического золотого века или эдемской невинности, либо, как считал Колумб относительно людей, которых встретил на Карибских островах, как знак вручения себя Богу. Но даже обнаженные люди имели то, что христиане того времени считали должной стыдливостью: их женщины, «гораздо более тучные», прикрывали свои срамные части.

Впрочем, эти великаны могли шить и носить одежду из шкур гуанако – существ, которых Пигафетта тоже считал монструозными, ведь они сочетали в себе головы мулов, тела верблюдов, оленьи ноги и лошадиные хвосты. Генуэзский штурман настаивал на том, что местные жители носили одежду и обувь, лишь иногда «не желали покрывать себя выше пояса», так что нагота, тем более лишь частичная, была сознательным выбором. Пигафетта обнаружил у