Опасное увлечение - Керриган Берн

Может, родившемуся в тюрьме большие комнаты казались неудобными? Может, он чувствовал себя как дома в пространстве размером с тесную камеру? Господи, как ужасно. Но он решил спать там, и весь поднятый им шум, и… если ему снились кошмары, может, его мучала дремавшая днем совесть. Вероятно, когда пролил столько крови, она обагряет не только руки, но и сны.

Заколебавшись, Милли подумала: не оставить ли его сражаться с темнотой один на один? Исконный как жизнь инстинкт нашептывал ей, что за дверью небезопасно. Что открыть ее было все равно, что решить свою судьбу.

Низкий, пронзительный вой отозвался в ее сердце. Плачем беспомощного ребенка, слитым с рычанием раненого зверя. Моли он о помощи, ее рука, возможно, не притронулась к защелке. Однако этому ужасному звуку не было равных. Крик души, знающей о своей обреченности дьяволу, мучительная агония, исполненная безнадежного отчаяния.

Милли не могла понять глубины страданий, способных исторгнуть такой звук. Вырваться он мог только у такого мужчины.

Когда она потянулась и открыла дверь, ее свеча замерцала, отбрасывая тени и пляшущие блики света на его распростертое корчащееся тело. Она невольно закрыла рот рукой, пытаясь подавить всхлип, и медленно подошла ближе к поверженному гиганту, поскольку в таком маленьком чулане едва могла двигаться.

Он бился с невидимыми врагами, и пот катился с волос по вискам. Насколько она могла судить, на нем была лишь белая простыня, обернутая вокруг его мощных, мускулистых ног. Даже в тусклом свете Милли различила его шрамы.

Она больше не раздумывала, насколько он восхитительно большой.

Его дыхание мучительно вырывалось сквозь стиснутые до скрежета зубы, лицо искажала гримаса муки и гнева, а грудь взметалась, будто кто-то вонзил ему нож в сердце.

Преисполнившись сочувствия, Милли наклонилась, чтобы коснуться его изуродованного плеча и разбудить от держащего в рабстве адского сна.

Его теплая рука дернулась под кончиками ее пальцев.

И вдруг она оказалась под ним, а в ее горло уперлась сталь клинка. Канделябр со свечой с глухим стуком упал на ковер, погрузив их в полную темноту. Его сокрушительный вес придавил ее к тонкому матрасу, не давая вздохнуть, но она не осмеливалась даже пошевелиться, не то что сопротивляться, чтобы он не перерезал ее горло.

Его дыхание шумно прорезало темноту, обжигая ее щеку своими взрывами. Он был и смертью, и напрягшимся над ней естеством, и ножом у ее горла, и твердой, как сталь, плотью, упершейся у нее между ногами.

— Кристофер? — Его имя вырвалось как задыхающийся выдох. — Кристофер… п-пожалуйста… не надо.

Прошло самое страшное за всю ее жизнь мгновение, прежде чем до ее уха долетели его жаркие слова:

— У вас оружие? — спросил он голосом, резким ото сна и гнева.

— Оружие? — Она хотела отрицательно покачать головой, но это было невозможно… и бесполезно. — С какой стати?

Сказать, что он расслабился, было бы как сравнить бурю со штормом, но так или иначе его облегчение было ощутимо.

— Вы не пришли меня убить?

— Боже, нет.

— Тогда… Вы пришли меня трахнуть?

Ошеломленно замолкнув от его вульгарности, Милли заморгала в темноте. Ее сердце билось, как крылья пойманной в сачок бабочки, спешно гоняя кровь ниже и ниже, пока она не перестала чувствовать нож, а только твердую плеть, втиснутую между ее чуть раздвинутыми ногами.

— Милли?

Ее имя вырвалось из его губ стоном мольбы. Его дыхание было настолько частым, будто он оббежал полгорода.

— Да? Я имею в виду, нет! Я имею в виду… вы произнесли мое имя… и я ответила. Нет… да…

— Вы произнесли мое имя, — прошептал он, подминая ее долгим сонным движением бедер. — Я хочу, чтобы вы повторили его еще раз. Я хочу, чтобы вы ответили на вопрос.

— В-вопрос? — Неприятная боль проснулась к жизни у нее между ног, подпитывая страх и в то же время отвлекая ее от него. Какой вопрос? О, он спросил, хотела ли она заняться с ним любовью.

А чуть раньше могли бы, если бы не прервали? Весь вечер задавала она себе тот же самый вопрос.

Он поднес рот к ее уху, его щека прижалась к ее щеке, его щетина уколола ей кожу. Насчет пота на его висках и в волосах ошиблась. Это не был пот, а ароматная влага недавней ванны. Чистотой пахло от него, но только не от его слов.

— Я спросил вас, раз вы сюда пришли, вы ищете с кем потрахаться? Получше потрахаться. Подольше потрахаться.

Она должна сказать «нет». И все же, после того как днем она его почти соблазнила, как мог этот вопрос выветриться у них из головы?

— Вы… спали, — неубедительно произнесла она.

— Я сплю. — Он проговорил в ее волосы, зарывшись в них губами, пока те не нашли ее ушную раковину, изгиб ее шеи.

— Я… я пришла разбудить вас.

Боже, что происходит? Она расцвела под ним будто чайная роза. Розовая и яркая. Она ощутила, как, прижатые к его груди, налились ее груди и ей пришлось отвести лоно подальше от того места, где в него упиралось его набухшее естество, просто потому что то было слишком большим. И… соблазнительным.

— Если вы разбудите меня, я вас убью. — Угроза стекла с его губ, как мед по зазубренным осколкам льда. Нож с тяжелым стуком вошел в стену, и Милли снова смогла дышать. Это продолжалось до тех пор, пока он не заменил лезвие ножа губами в мягкой чувствительной впадинке в ее горле.

— У вас был кошмар, — объяснила она, поднимая руки в тщетной попытке отстранить его тяжелую грудь.

— Я прошел через все мыслимые кошмары. — Милли чувствовала горячий бархат его языка между ее ухом и щекой. — Но я знаю, что это — сон.

— Как… — У нее перехватило дыхание, когда он легонько укусил ее там, где шея переходила в плечо, вызвав теплую дрожь, расплавившую ее кости. — Откуда вы знаете?

— Потому что этот сон снился мне каждую ночь с тех пор, как я вас встретил. — Его губы ласкали ее щеку, подбородок, ключицу. Его гнев обернулся желанием, и Милли почувствовала это. — И иногда он становится моим кошмаром.

— Что… п-происходит? — осмелилась спросить Милли, понимая, что он действительно считает, что все еще спит. А он и вправду мог бы убить ее, если она его разбудит.

— Потому что вы подо мной, — его голос был мрачен, темнее абсолютной ночи в этой комнате. — Такое никогда не случилось бы, пока я бодрствую.

— Почему?

— Неважно. Не здесь. — Его руки ожили, спустившись на изгиб ее талии. — Я говорю вам остановить меня, отстранить меня. Я говорю вам бежать от меня. Я говорю вам, что для вас я — ничто, кроме смерти и крови.

— И… что мне делать?

Что она должна сделать? Ей следовало бы бежать, а она, как и прежде, не могла. Пока он еще отпускает. Однако его тяжесть удивительным образом сделалась восхитительной. А его губы оставили за собой блаженный след.