Путь Беньямина - Джей Парини

– Скорее всего, связка, – сказала я. – Давайте посмотрим, сможете ли вы встать.

– Не стоит, – сказал он. – Вы же знаете: у меня слабое сердце. Моя жизнь кончена. Но вы должны забрать рукопись, мою книгу… Она намного важнее, чем я. Понимаете? – Он видел, что я не понимаю. Никакая рукопись не стоит человеческой жизни. – У меня друзья в Нью-Йорке, вы должны отправить ее…

Ему как будто не хватило дыхания, и он, обессилев, откинулся на спину.

– Я понесу книгу, – сказал Хосе.

– Да, книгу мы возьмем, – сказала я, – но и вас не оставим.

Времени на уговоры не было: небо темнело, тускнел свет. Нам нужно было добраться до вершины за два часа, чтобы к сумеркам они успели перейти границу.

Беньямин позволил нам поднять его на ноги.

– Ой! – вскрикнул он, не в состоянии полностью выпрямиться на подкашивающихся ногах. – Боюсь, это бесполезно. Левое колено у меня…

Я снова прощупала его колено, чтобы удостовериться, что нигде не выступает кость.

– Можете наступить на эту ногу?

– Нет.

– Прошу вас, попробуйте, доктор Беньямин!

Я посмотрела вверх, на тропу, и Хенни Гурланд помахала нам. Я вглядывалась в скалы над ней: нет ли пограничников. Кажется, там никого не было.

Беньямин постепенно, понемногу перенес тяжесть тела на поврежденное колено. Сделал пару шагов, потом еще несколько.

– Вот и хорошо! – сказала я. – Нога не сломана, иначе вы просто не смогли бы идти. Наверное, растяжение.

Старина Беньямин сделал гримасу, напоминающую улыбку.

– Вы удивительная женщина, фрау Фиттко, – сказал он, доставая из кармана пиджака носовой платок, чтобы вытереть вспотевший и перепачканный лоб. Левое ухо у него было поцарапано, и кровь все еще капала на воротник.

Вдруг я заметила, как на высокой скале что-то сверкнуло. Штык? Каска солдата?

– Здесь мы у всех на виду, – сказала я.

Беньямин обнял нас с Хосе за плечи, и мы с великой осторожностью потащили его по вымоине: не хватало нам еще сейчас втроем поскользнуться и полететь в пропасть. Вначале он всей тяжестью наваливался на нас, но вскоре стал больше опираться на больную ногу, и я подумала, что колено повреждено не так сильно, как ему кажется.

Почти целый час мы подталкивали, поднимали и волокли наш неподатливый груз вверх по размокшей от дождя борозде. Когда мы добрели до тропы, колено у него уже почти пришло в норму. Теперь он шел хромая, а на самых тяжелых склонах ему нужно было помогать, зато он смог продолжить путь, время от времени ненадолго останавливаясь, чтобы передохнуть, когда начинало теснить в груди. Чем ближе мы подходили к вершине, тем более сосредоточенным он становился – как-то по-дьявольски сосредоточенным, глаза его сверлили пространство, дышал он медленно, методично, рассчитанно.

Преодолев казавшийся нескончаемым подъем по склону, густо поросшему папоротником, мы оказались на небольшом плато – островке высоких красных сосен без подлеска. Стволы деревьев были розовато-лилового цвета, совершенно прямые, с пушистыми ветвями, смыкавшимися вверху и покрывавшими землю тенью.

По настоятельной просьбе Беньямина мы устроили небольшой привал.

– Как здесь хорошо! – сказал он. – Так и ждешь, что сейчас из-за этих деревьев выбегут друиды.

Губы у него стали бледно-фиолетовыми. Вряд ли он остановился здесь для того, чтобы полюбоваться друидами.

– Остался последний рывок наверх, – сказала я. – Думаю, можно здесь перекусить.

– Я проголодался, – согласился Хосе.

Хенни Гурланд сказала:

– Помни, Хосе, ты – лишь один из четверых.

– Конечно, он проголодался, – поддержал мальчика Старина Беньямин.

– Господи, вас никто не спрашивает, – огрызнулась Хенни. – Хоть раз не суйте нос не в свое дело.

– Прошу прощения, но Хосе еще растет. Его организм требует пищи.

– Все нормально, мама, – сказал Хосе, подходя к ней.

– Оставь меня в покое, – отрезала она, поворачиваясь к нему спиной.

– Хенни, идти осталось немного, – сказала я.

Хосе снова опустился на корточки.

– Да, еще засветло мы будем на свободе, в Испании, – подхватил Беньямин. – Это стоит каждого шага нашего ужасного пути!

Слава богу, эта вспышка быстро погасла, и я раздала последние корочки хлеба и кусочки шоколада. Оставался один маленький помятый помидор, и я отдала его Хосе. Только Хенни Гурланд совсем отказалась от еды.

– Когда еды мало, все почему-то кажется таким вкусным, – сказал Старина Беньямин. – Я замечал это во время прогулок в Альпах. Мы брали с собой немного сыра и хлеба, и это было просто объедение.

Как ни странно, в этом лесу у всех возникло ощущение безопасности, даже уюта, особенно когда полил дождь и задернул небо своим занавесом. Даже Хенни стала оттаивать и взяла погрызть корочку хлеба.

– Скоро кончится, – сказала я, показывая вдаль, туда, откуда мы пришли: там начинал пробиваться солнечный свет. – Это всего лишь грибной дождик.

Я легла на землю под соснами, положила голову на рюкзак и с наслаждением подставила лицо ласковым брызгам.

Неожиданно Беньямин запел старую еврейскую песню – он скорее бормотал, чем пел. Я слышала эту песню в детстве, и сейчас, под шум дождя, она зазвучала с забытой силой, забытым смыслом и нежностью. Она напомнила нам об ужасе того, от чего все мы бежали, и воскресила что-то, давно исчезнувшее. Его пение вобрало в себя тревогу, разлитую вокруг, и как будто построило убежище, в котором можно было отдохнуть и набраться сил. Вскоре Хенни Гурланд стала чуть слышно подпевать ему.

Дождь, как я и сказала, пронесся над гребнем горы и оставил за собой сияющий предвечерний свет, будто стеклом покрывший серые, как слоновьи спины, скалы. Беньямин умолк. Пахло свежестью, чистотой и свободой.

Мы начали наш последний подъем. Склон был крутым и скользким, его среди зарослей карликовой сосны всюду покрывали сыпучие камни.

– Не торопитесь, – сказала я нашему немолодому спутнику, при любой возможности обеими руками хватавшемуся за кусты.

Я старалась держаться поближе к нему. Если бы он сейчас сорвался с тропы, это был бы конец. Обрыв был отвесный, без гостеприимных уступов, за которые можно было бы уцепиться. Несколько раз кто-нибудь из нас сдвигал с места небольшой валун, и все мы останавливались, смотрели и слушали, как под ним гирляндами сыплются в глубокое ущелье камни.

Мы поднимались еще с четверть часа, и за это время Беньямин ни разу не попросил об отдыхе. Он совершал этот последний бросок наверх в каком-то исступлении, сжав кулаки, выставив вперед подбородок, как будто бросая вызов самому земному притяжению и пренебрегая немощью своего тела.