Оборотень - Аксель Сандемусе

Фелисия ходила в теплицу и, не подвергая себя опасности, наслаждалась страхом нежити, вопреки солнечному свету и звону церковных колоколов покинувшей свое царство, чтобы увидеть женщину, которая заставляла ее совершать то, что считалось великим грехом. Сколько раз Фелисия заставляла Тура Андерссена приходить к форточке вентилятора? Она предпочитала не думать о том, что действовала не совсем по своей воле и что разница между ними заключалась лишь в том, что ей ничто не угрожало.

В любую погоду садовник одним и тем же путем прокрадывался к теплице. Круглый год на узкой тропинке, ведущей к форточке вентилятора, были видны его следы. Зимой он протаптывал в снегу глубокую борозду и уже даже не делал попыток замести свой след. Должно быть, он жил в постоянном страхе, что кто-нибудь, увидев тропинку, остановится и задастся вопросом: кто, интересно, и зачем ходит здесь каждый день? Например, Ян, от которого, так же как и от самого Тура Андерссена, не укрылся бы ни один след, будь то след человека или животного. Не покажется ли Яну подозрительной эта тропинка, не ведущая никуда? Он тут же, не подозревая ничего дурного, из чистого любопытства, решит проверить и поймет, что тропинка протоптана от дома садовника к торцу теплицы, — ему потребуется не больше минуты, чтобы пройти туда и проверить, нельзя ли через форточку заглянуть внутрь, в это святая святых Фелисии. Она так и видела недовольную складку в уголках его губ. Ян сразу найдет выход из этого положения. Форточка останется форточкой, но заглянуть через нее внутрь будет уже невозможно, сообразительный Ян быстро решит такую задачку. Садовнику он, конечно, ничего не скажет, и едва ли кто-нибудь вообще узнает об этой истории. Но как поведет себя в этом случае Тур Андерссен? Исчезнет восвояси?

Правда, в то место никто не заглядывал, разве что иногда забегали играющие дети. И то пока не выпадал снег. Там была устроена свалка железного лома. Ян рылся в останках машин и находил нужные ему детали, но свалка была временная. В один прекрасный день Ян сообразит, что этот железный хлам может принести ему несколько крон. Тур Андерссен мог бы понять, что в один прекрасный день свалка исчезнет, и тогда он будет застигнут на месте преступления. Фелисия всегда сможет сделать вид, что она ни о чем не догадывалась и чувствовала себя в безопасности среди своих птиц и цветов — жена цезаря вне подозрений, — но для нежити эта гора закроется уже навсегда. И никто не узнает, что это она заманивала туда садовника своими немыми призывами.

Может, и хорошо, если так случится, если кто-то придет и разорвет ее путы, если закрытая форточка наконец остановит ее.

Однажды два года назад Стейнгрим Хаген прожил несколько дней у Эрлинга в Лиере, и все это время они пили и беседовали. Эрлинг не всех решался приглашать к себе. У некоторых была склонность задерживаться у него надолго, и они не понимали намеков хозяина, что ему хотелось бы остаться одному. Другие, впрочем и первые тоже, имели обыкновение приезжать снова уже без приглашения. Норвежская мягкотелость проявляется по-разному, но иногда она бывает хуже чумы, и тогда ты уже не чувствуешь себя неуязвимым даже в собственном доме — ведь и относительно добрый знакомый может прийти не вовремя. Нельзя же, стоя на пороге, заявить, что тебя нет дома. Нельзя сказать, что ты спешишь или что тебе сейчас не до разговоров. Гость будет оскорблен, а работе одинаково помешает, примешь ли ты его или откажешь ему. Если гость не позвонил заранее по телефону, значит, он хотел застать тебя врасплох, но тебе все равно стыдно за него, и ты делаешь вид, что не понял его хитрости. Впрочем, телефон тоже не спасение, ведь, сказав по телефону «нет», тебе надо вернуться к работе, и это «нет» будет звенеть у тебя в голове, тогда как твоя работа требует «да» от всего твоего существа. Писателям и художникам завидуют, потому что они сами распоряжаются своей жизнью, а у них есть все основания завидовать другим. Деловые люди, предприниматели, промышленники и иже с ними могут спокойно выбросить в корзину любое глупое или обидное письмо и перейти к следующему делу, которое, как и все остальные, требует от них четкого решения. Тот же, кто вторгается к человеку искусства, крадет из его теста дрожжи, и если художник попробует в тот день продолжить свою работу, его хлеб получится с закалом, твердый и плоский, как деревяшка. Пройдет много времени, прежде чем он избавится от впечатлений, навязанных ему каким-нибудь письмом или посетителем. Даже с друзьями этим легко уязвимым людям искусства лучше встречаться где-нибудь вне дома, за вином с сыром. Помеха в работе для них — такое же несчастье, как сломанный палец, ибо художники и ученые не могут легко переключать свои мысли с одного на другое. Некоторым обычным людям это тоже трудно, но они удовлетворяются должностью мелких чиновников или занимаются грубым физическим трудом. Сила и способность сосредоточивать свое внимание играют огромную роль в судьбе человека.

Когда-то Эрлинг жил со своей семьей в пригороде Осло. За домом был заросший сад. Там Эрлинг укрывался, когда ему нужно было над чем-нибудь поразмыслить, но уже очень скоро этот сад стал для него Потерянным Раем. Некоторые из его соседей тоже работали дома и свободно распоряжались своим временем, но, к несчастью, они принадлежали к людям, которые, по их собственному выражению, занимались практическими делами. Они приходили к Эрлингу в сад и говорили: Я увидел, что вы не работаете, и мне захотелось поболтать с вами.

Эти невинные и честные люди нравились Эрлингу. Они понимали, что писать книгу — это работа. Но ведь он не пишет свою книгу, стоя в саду с граблями или лопатой в руках или просто лежа на спине и глядя на плывущие над ним облака. Как он мог объяснить им, что как раз в это время он и пишет? Эрлинг прекрасно понимал, почему людей искусства считают трудными и ненормальными. И помнил, в какое отчаяние приводили его такие слова. Он весь сжимался, внутренне цепенел и еле ворочал граблями или тем, что у него было в руках. Пылающий в небесах огонь безвозвратно гас, исчезали видения, мысли и само вдохновение — словом, все, что должно было вылиться на бумагу ночью, когда исписанные листы один за другим с приятным знакомым шорохом падают на пол, а часы идут, но не отмеряют времени…

Я понимаю, что иногда и голове надо дать отдых, говорил кто-нибудь из этих милых людей.

Дать отдых голове? В этом была их главная ошибка. Они считали, будто голове можно дать отдых. Знали бы они, что такое вообще иметь голову! Попробовали бы они хоть один раз испытать ужас перед тем, что голове когда-нибудь потребуется отдохнуть.

К счастью, были и такие люди, которые не могли помешать друг другу, ибо были неотъемлемой частью друг друга так же, как перемена погоды является неотъемлемой частью природы. В кругу Стейнгрима никто не мог прийти не вовремя и помешать. Это был один из тех кругов, которые еще не подверглись анализу и, наверное, вообще еще не были открыты социологами, во всяком случае, они не подходили ни под одно из известных Эрлингу определений. Такие круги не имеют ничего общего ни с кругом общения, ни с кругом друзей, это не семейный круг и уж тем более не организация. Они создаются медленно, годами, пока не становятся созвездиями, подчиняющимися своим законам, а уж тогда круг смыкается так плотно, что любая попытка со стороны проникнуть в него будет так же обречена на неудачу, как попытка разорвать Пояс Ориона. Возможно, эта нерасторжимость объясняется тем, что подобный круг всегда состоит из одиночек, которые и создают целостность и единство этой группы. Такой круг возникает без всякой цели и не преследует никакой выгоды, опять же как Плеяды или Пояс Ориона. У него не бывает собраний, это не клуб, не союз, туда нельзя быть избранным или оказаться вдруг исключенным, его не окружают темные тайны, там не найдешь скелетов под кроватью, туда не приводят гостей, потому что не так легко найти транспорт, идущий к Плеядам.